Вернувшись домой, Минди пошла к гинекологу и сказала, что ее изнасиловали. Она узнала, что беременна. «У меня самой не было денег, чтобы сделать аборт, – сказала она. – Я знала, что мои родители будут избегать меня, если узнают. Моя мама – христианка, рожденная свыше
[1297]. Так что, если я все еще хотела оставаться в семье, мне нужно было сохранить ребенка». Минди впала в тяжелую депрессию, и фибромиалгия, от которой она долго страдала, начала нарастать, вызывая у нее постоянные боли. «Если бы я не была беременна, я бы, наверное, покончила с собой, – вспоминала она. – Я думала о самоубийстве всю свою жизнь, со времен дяди».
На четвертом месяце беременности Минди познакомилась с Ларри Фостером, и она все еще была с ним четыре года спустя, когда я был представлен ей. «Он знал все до того, как решил переехать ко мне», – сказала мне Минди. Он был в родильном зале, когда она родила Гретель, и его имя записано в свидетельстве о ее рождении. Минди испытала облегчение, когда у нее появилась девочка. «Мне не очень везет с мужчинами», – заметила она. Минди, которая весит более 300 фунтов, носит ошейник как символ ее подчинения Ларри и пентакль, обозначающий ее викканскую систему убеждений
[1298]. «Я не мисс Бетти Крокер, Марта Стюарт или аккуратный синий чулок, который печет пироги и носит такие же платья, как у мамы и бабушки, но я сочувствую и принимаю их», – добавила она. Минди не чувствует себя вполне владеющей тайнами материнства. «Часть того, чтобы быть мамой, на самом деле заключается в небольшой власти над ребенком. Но я покорная. У меня нет власти».
Мать, носящая собачий ошейник и подчиняющаяся приказам, не помогает повысить самооценку маленькой девочки. Минди иногда называет Ларри «хозяином» по дому. Гретель называет его папой. «Я бы расстроилась, если бы она назвала его Ларри, но я так же бы расстроилась, если бы она назвала его хозяином, а для меня это нормальное родительское состояние», – говорит Минди. Она думает, что со временем ей придется рассказать Гретель о ее биологическом отце, «но пока я хочу, чтобы она считала Ларри своим папой».
Минди принимает лекарства от депрессии, диабета и фибромиалгии. «Мне иногда бывает трудно достаточно ясно мыслить, чтобы составить предложение, – сказала она. – Иногда я не могу удержать Гретель. Я сажусь, и она заползает ко мне на колени, но, если она начинает извиваться, я не могу этого вынести. Это вбивает клин между ней и мной». Отношения с Гретель отличаются тем же качеством смирения, которое характерно для покорных отношений Минди с мужчинами: «Она – постоянное напоминание о произошедшем. Она раздражает, а какой трехлетний ребенок не раздражает? Много раз я хотела высадить ее где-нибудь на углу улицы и уехать. Я хочу обвинить ее в том, что у меня нет жизни из-за нее. Затем я думаю об этом и понимаю, что на самом деле у меня есть жизнь. Моя жизнь – это она. И как только я прихожу к этому осознанию, люблю ее до смерти». Затем на следующем вдохе Минди добавила: «Я все еще жалею, что у меня не случился выкидыш, который бы избавил меня от нее».
Минди пишет стихи и беллетристику, основанные на мире БДСМ, почти все ее сочинения – о молодых девушках, жестоко избитых мужчинами старше них. Для Минди Вудс в безжалостности всегда есть что-то прекрасное, это отталкивает и притягивает ее, и она пишет о жестокости с ощущением наслаждения несчастьем: «Я даже плачу из-за некоторых вещей, о которых пишу». Трудно не увидеть черты Минди и Гретель в маленьких девочках, которых пытают в этих историях, трудно не увидеть гнев и двойственное отношение Минди к дочери как гнев на ее собственную еще не сформировавшуюся личность, испытавшую в юности первоначальное насилие.
Минди живет в мире, где выбор и беспомощность невозможно размыть. Многие из опрошенных мною женщин, воспитывающих детей, рожденных в результате изнасилования, пережили травму, по крайней мере на поверхностном уровне обычной жизни. Другие, такие, как Минди, остаются на периферии. На примере Минди очевидны странности, в которые может погрузиться женщина в результате сексуального насилия, перенесенного в детстве. Некоторым женщинам нанесен такой ущерб, который делает их глубоко отстраненными. Они проявляют свои травмы, погружаясь в преисподнюю, столь же отвратительную и тревожную, как и события, которые они пережили. Нанесенный им ущерб вызывает долговременные последствия.
Многие родители и дети, которых я встретил и которые справились с препятствиями, связанными с исключительными различиями, хотели подтвердить свой положительный опыт и стать образцом для других. Многие из них вышли из трудностей лучшими людьми и стремились поделиться своими победами. Напротив, матери детей, зачатых в результате изнасилования, искали подтверждения своим чувствам. Даже если они создали полноценные родительские узы, личность их ребенка не изменила их. Большинство детей, родившихся в результате изнасилования, знают об этом; они ощущают гнойную полутень утраты, окутавшую их еще до того, как они проскользнули в мир. Тот, кто не разделяет это определяющее состояние, может без сожаления отказаться от клейма, сопровождающего глухоту или карликовость, но почти немыслимо не оттолкнуть изнасилование, и это наваждение преследует изнасилованных женщин и их зачатых изнасилованием детей. Кто в наш век генетического детерминизма мог бы объявить, что его отец был насильником, и не ожидать, что это вызовет некоторую степень беспокойства?
Даже если ребенок, родившийся в результате изнасилования, не станет знаменитой личностью, он может стать более приемлемым для общества благодаря улучшенному в последние десятилетия образовательному, правовому и психологическому подходу к изнасилованию. Чем меньше стигматизирована тема изнасилования и чем легче выжившие могут связаться друг с другом, тем выше вероятность того, что матери и дети найдут нужные им горизонтальные сообщества. Даже без такой поддержки некоторым женщинам удается использовать свою травму для хорошего воспитания детей, а некоторые даже считают, что пережитое шокирующее насилие сделало их лучшими родителями, чем могла бы сделать любая другая, менее пугающая история.
Барбара Шмитц выросла на ферме в Северной Небраске в 1970-х годах
[1299]. «Мои главные воспоминания из детства – это страх и очень-очень одинокая жизнь», – делилась она со мной. Ее брат Джим и сестра Элейн были на пять и семь лет старше, а в ее школе было всего десять учеников, и только один из них – ее ровесник. Ее мать была жестокой и непредсказуемой. «Она била Джима деревянной вешалкой, и я пряталась в конце коридора, чувствуя себя беспомощной. Когда я достигла того возраста, когда я могла уже убежать от нее, она мучила мою собаку и кошку так, чтобы я видела, чтобы заставить меня вернуться, потому что знала, что я скорее предпочту, чтоб избили меня, чем позволю причинить боль своим животным. Даже моих любимых животных использовали против меня».
