В отличие от большинства женщин, переживших изнасилование, в Руанде они могут получить утешение и солидарность горизонтальной идентичности как члены признанной группы. Альфонсин Ньирахабимана, которая работает с пережившими изнасилование во время войны и их детьми в организации AVEGA, говорит: «Никто не может забыть, что случилось с ними, так что лучше им вспоминать вместе»
[1316]. Некоторые женщины, родившие детей, зачатых при изнасиловании, набрались сил от поддержки этой групповой идентичности, чтобы компенсировать потерю традиционного положения в обществе. Профессор Селестин Калимба, глава исторического факультета Национального университета, рассказала, что новый руандийский феминизм стал одним из случайных побочных эффектов геноцида: «Очень большая часть мужского населения либо мертва, либо находится в тюрьме, и женщины вынуждены играть главные роли»
[1317]. Матери, перенесшие принудительную беременность, вышли из войны жертвами, оказались в культуре, которая еще больше преследовала их, и им пришлось бороться за новое общество: если не за себя, то за своих подвергнутых бичеванию детей.
34-летняя Мари Роуз Матамура рассказывает о событиях своей жизни ровно и монотонно, с видом полного смирения
[1318]. Когда начался геноцид, она спряталась в своей церкви, но вскоре прибыли ополченцы и с согласия ее священника убили почти всех собравшихся там людей. Она сбежала, но была схвачена мужчиной-хуту, который объявил ее и ее сестру своими женами. Это не было редкостью; многие из ополченцев обращали женщин в сексуальное рабство, цинично используя слово «жена», чтобы эвфемистически прикрыть множество совершаемых ими грехов. Неохотное подчинение Мари Роуз похитителю не избавило ее от ненависти к нему: «Если встретишь такого человека на дороге, надо прятаться от него. Он ходил по окрестностям и насиловал женщин. В любой момент этот человек мог заставить меня принять его друзей; меня изнасиловали многие. Он сказал мне, что передал мне ВИЧ, поэтому ему не пришлось тратить время на убийство».
Похититель Мари Роуз сбежал, когда подошли войска тутси; слабые и отчаявшиеся, Мари Роуз и ее сестра остались в его доме. После медицинского осмотра они узнали, что обе действительно инфицированы ВИЧ и обе беременны. Сестра Мари Роуз умерла на Рождество 2001 года. Мари Роуз взяла сына своей сестры и воспитала его с собственной дочерью: «Я пытаюсь забыть, что произошло, и сосредоточиться на том, чтобы кормить их. Я не могу ненавидеть своего ребенка или ребенка своей сестры, хотя никогда не забываю, как они появились на свет. Дети иногда спрашивают меня: „Кто мой отец?“, и я говорю им, что у них нет отца, что его никогда у них и не было».
У Мари Роуз начали появляться кожные поражения, и она боялась, что ее соседи признают в них симптом СПИДа: «Я не знаю, кто будет заботиться о детях, когда я умру. Я хожу от двери к двери, спрашиваю людей, есть ли у них грязная одежда, которую нужно постирать; заплетаю косы для богатых женщин-хуту, у которых есть мужья. Мне так грустно, что я умру, грустно не из-за себя, а из-за детей. Когда-нибудь мне придется сказать им правду. Я все время думаю о том, как я это сделаю, и сочиняю речи. Я расскажу им, как вести себя правильно и что делать, если кто-то попытается их изнасиловать. Я боюсь того, чем они станут со мной; я боюсь того, кем они станут после этого, без меня».
Изнасилование как стратегия использовалось с древних времен, а в последнее время – по меньшей мере в 36 конфликтах, включая конфликты в Бангладеш, Чечне, Гватемале, нескольких африканских странах, Восточном Тиморе и бывшей Югославии
[1319]. В отчете Human Rights Watch поясняется: «Эти инциденты явно направлены на подчинение, унижение и запугивание всего общества, а не только женщин и девочек, изнасилованных ополченцами»
[1320]. Западные наблюдатели сообщали о массовых самоубийствах китаянок в Нанкине, беременных после изнасилования во время китайско-японской войны в 1937 году
[1321], и многие полуяпонские младенцы были убиты. После конфликта в Бангладеш
[1322] премьер-министр назвал женщин, родивших детей от изнасилования, «национальными героинями», но многие из них тем не менее бросали своих младенцев в мусорных баках, а тех, кто их оставил при себе, никогда не принимали обратно в общество. После войны в Косово молодой человек в Приштине сказал корреспонденту журнала Observer: «Если бы я был нормальным, я бы оставил ребенка, принял свою жену. Но в нашей культуре смерть лучше изнасилования. Я не мог принять свою жену. Она грязная, злая, она крепость врага. Многие женщины повели себя очень разумно. Они промолчали, они рожали дома, и, если они были еще более разумны, они убивали своих выблядков»
[1323]. Одна из жертв изнасилования во время боев в Сараеве сказала: «Это были тяжелые роды. Было очень больно. Но после того, что со мной сделали четники
[1324], это была просто ерунда»
[1325]. Она даже не стала смотреть на ребенка. «Если бы кто-нибудь попытался показать мне его после того, как он родился, я бы задушила их и ребенка тоже».
