Она боялась, что заразилась ВИЧ, но у нее не было сил заставить себя выяснить это, и она так и не знала наверняка. Она из чистого отвращения избила свою маленькую дочь и отдала ребенка своему отцу, чтобы не видеть ее больше никогда. Даже 10 лет спустя существование ребенка наполняло Кристину грустью. Она навещала единственную оставшуюся в живых сестру каждый день, но не чаще одного раза в месяц приходила к дочери.
В отличие от большинства женщин с enfants de mauvais souvenir, Кристина снова вышла замуж. Ее новый муж – полигамный конголезец, у которого есть еще одна жена. «Я не могла выйти замуж за руандийца после того, что случилось, даже за тутси, – говорила она. – Сначала я пыталась скрыть свою историю от моего нового мужа, но в конце концов я рассказала ему все, и он был очень добр. Когда мне становится грустно, он выводит меня на прогулку. Когда у меня возникают воспоминания и плохие сны, что случается часто, он напоминает мне, что меня могли убить, и утешает меня». Он даже предложил, чтобы зачатый изнасилованием ребенок жил с ними, но Кристина этого не хотела.
Иногда я спрашиваю своих собеседников, особенно тех, кто кажется полностью лишенным гражданских прав, есть ли у них вопросы ко мне. Приглашение поменяться ролями помогает людям не чувствовать себя подопытными кроликами. В Руанде у этих матерей были одни и те же вопросы: как долго вы пробудете в стране? сколько людей вы берете на собеседование? когда будет опубликовано ваше исследование? кто будет читать эти рассказы? В конце интервью с Кристиной я спросил, есть ли у нее вопросы. «Ну, – сказала она немного нерешительно, – вы пишете об этой области психологии». Я кивнул. Она глубоко вздохнула. «Можете ли вы объяснить мне, как мне полюбить мою дочь? Я так хочу ее любить, и я стараюсь изо всех сил, но когда я смотрю на нее, то вспоминаю, что со мной случилось, и это мешает. – Слеза скатилась по ее щеке, но ее тон был почти яростно вызывающим, когда она повторила: – Можете ли вы объяснить мне, как мне полюбить мою дочь?»
Только потом, слишком поздно, чтобы рассказывать об этом Кристине, я удивился, что она не знала, сколько любви было в самом этом вопросе. Это то, о чем спрашивает себя любой, кто живет с ребенком, зачатым в таком позоре, кто хочет распутать собственную двойственность. И это то, что заставляет серьезно задуматься о том, какая часть женской любви заложена в ДНК млекопитающих, насколько она вопрос социальных условностей и насколько – результат личной решимости.
Больше, чем любой другой родитель, имеющий дело с исключительными детьми, женщины с детьми, зачатыми изнасилованием, пытаются подавить тьму внутри себя, чтобы дать своим потомкам свет. Ни у одной другой исключительной семьи нет более последовательной поддержки, чем у них. Этим матерям и их детям нужно горизонтальное сообщество, место, где можно обрести больше достоинства, чем в результате поисков в разрозненном мире онлайн-поддержки. Дети, описанные в оставшейся части книги, несут в себе повреждение; эти дети ранены не по своей вине и являют собой травму. Но испытание, которое порождает их, не сжигает сердца их матерей так, как часто боятся сами эти матери. Материнская любовь может овладеть этими женщинами, даже если они защищаются от нее.
Глава десятая
Преступники
В отличие от большинства ситуаций, обсуждаемых в этой книге, в преступлении виноват сам ребенок; это то, что он сделал сознательно и по своему выбору. Это вина и родителей, ведь они могли бы предотвратить преступление их ребенка с помощью достойного нравственного воспитания и должной бдительности. Таковы, по крайней мере, популярные концепции, и поэтому родители преступников живут на территории гнева и вины, пытаясь простить как своих детей, так и самих себя. Быть шизофреником или произвести на свет такого ребенка или ребенка с синдромом Дауна обычно считается несчастьем; быть преступником или произвести его на свет часто считается, мягко говоря, неудачей. В то время как родители детей с ограниченными возможностями получают государственное финансирование, родители преступников зачастую подвергаются судебному преследованию.
Если у вас есть ребенок-карлик, вы сами не обязательно карлик, а если ваш ребенок глухой, это не ухудшает ваш слух; но виновный в нарушении морали, нравственности и закона ребенок кажется обвинением отца и матери. Родители, чьи дети преуспевают, отчасти виноваты в этом, ведь по ту сторону их гордости находится тот факт, что родители, чьи дети поступают дурно, ошиблись в выборе метода воспитания. К сожалению, добродетельное воспитание не является противоядием от испорченных детей. Тем не менее эти родители обнаруживают, что морально унижены, и сила обвинения такова, что она препятствует их способности помогать, а иногда – даже любить свое преступившее закон потомство.
Рождение ребенка с физическими или умственными недостатками обычно становится социальным опытом, и другие семьи, сталкивающиеся с такими же проблемами, принимают вас. Рождение ребенка, попадающего в тюрьму, часто приводит к изоляции. Родители в день посещения учреждения для несовершеннолетних могут по-дружески жаловаться друг другу, но за исключением тех сообществ, в которых преступление является нормой, это несчастье не любит компании. Родители преступников имеют доступ к немногим ресурсам. Никакие красочные справочники не утверждают, что у ребенка, нарушившего закон, есть положительные стороны, ни одна очаровательная версия «Добро пожаловать в Голландию» не была адаптирована для этой группы населения. У этого дефицита есть и преимущества: никто не преуменьшает значение того, через что вы проходите, никто не использует учебные центры с красочными украшениями из гофрированной бумаги, чтобы превратить свое горе в праздник. Никто не утверждает, что единственная любящая реакция на преступление вашего ребенка – это радость, и не побуждает вас праздновать то, что вы хотите оплакивать.
Тысячи учреждений были созданы для решения проблем, связанных со многими горизонтальными идентичностями: школы для глухих, программы комплексного обучения, больницы для тех, кто страдает шизофреническим психозом. Большинство несовершеннолетних преступников помещают в государственные учреждения, предназначенные больше для наказания, чем для реабилитации. Многих нельзя вернуть, идея почти универсальной реабилитации – это либеральная фантазия. Но молодых осужденных, у которых ущерб носит ситуативный характер, достаточно, и моральный долг – лечить их всех. Онколог может перенести смерть большинства своих пациентов благодаря тем, кого ему удается спасти; если мы сможем реабилитировать даже 10 % потенциальных профессиональных преступников, мы сможем уменьшить человеческие страдания и сэкономить на судебном преследовании и работе тюрем. Тюрьмы как институт основаны на распространенном убеждении, что чем больше мы наказываем людей, тем безопаснее становится страна. Это похоже на предположение о том, что, чем больше вы будете бить своих детей, тем лучше у них все будет получаться.
Три основных принципа тюремного заключения – это сдерживание, вывод из строя и возмездие
[1350]. Сдерживание до некоторой степени работает; перспектива тюремного заключения может отпугнуть тех, кто задумывается о преступлении, но в меньшей степени, чем думает большинство населения в целом. «Борьба с преступностью: инвестируйте в детей» (Fight Crime: Invest in Kids) – организация, которую поддерживает более 2500 начальников полиции, шерифов, прокуроров и других сотрудников правоохранительных органов, – заявляет: «Те, кто находится на переднем крае борьбы с преступностью, знают, что арест и тюремное заключение не помогут нам решить проблему преступности»
[1351]. Метаанализ 200 исследований показал, что, хотя лучшие реабилитационные программы – поведенческая терапия и обучающие семейные программы – позволили снизить рецидивы на 30–40 % даже среди серьезных преступников, карательная терапия не имела никакого эффекта или оказала отрицательное воздействие
[1352]. Национальный институт здравоохранения говорит то же самое: «Тактика запугивания не работает и может усугубить проблему»
[1353].
