На суде Дариус обвинял Дашонте; Дашонте обвинял Дариуса. «Мы оба раньше говорили, что лучше „смерть, а не бесчестье“, но, когда дошло до дела, он повел себя, как эгоист», – сказал Дашонте. Я встречался с ними обоими и нашел Дашонте гораздо более симпатичным, чем Дариус, но неопровержимым обстоятельством было то, что пистолет был у Дашонте. Дашонте провел неделю под стражей и два месяца под домашним арестом с браслетом на щиколотке, который подавал сигнал тревоги, если он уходил дальше гаража. Они с Одри допоздна сидели, разговаривая, ночь за ночью. Она все расспрашивала, каким был его мотив, но он ничего не мог ответить.
Оба мальчика были приговорены к восьми месяцам заключения в домашней школе округа. «Я чувствовала себя униженной, – объяснила Одри. – Моя мама говорила нам: „Меня не волнует, убили ли вы кого-нибудь. Я хочу, чтобы вы пришли домой и рассказали об этом мне“. Вот что я хотела, чтобы Крутой услышал: что бы ты ни делал, ты останешься моим сыном. Если бы это было убийство, отвернулась бы я от него? Ни за что. И я ему именно в этом и призналась». В Домашней школе Одри была известна тем, что она всегда была первой, кто приходил в день посещения, и последней покидала стены школы. Каждый день она писала Дашонте письма и заканчивала каждое одним и тем же: «Люблю тебя больше жизни. Мама». Она планировала отпраздновать освобождение Дашонте и сняла пентхаус в Лас-Вегасе на их первые выходные вместе. Это была взаимная привязанность. Я общался с Дашонте месяц, когда он впервые получил возможность работать вне дома – четыре часа с социальным работником. Я спросил, что он собирается делать, и он твердо ответил: «Я иду в Bath & Body Works, чтобы купить маме подарок на день рождения».
Между героической любовью и умышленной слепотой есть тонкая грань, и Одри Малкольм побывала по обе стороны этой границы. «Он даже не предполагал, что мальчик, которого они ограбили, обиделся, потому что он все время смеялся над ними, – сказала она мне. – Крутой действительно пытался вернуть деньги, а Дариус выхватил их у него из рук». Я хотел верить в то, во что верила его мать, но и персонал, и другие заключенные сказали мне, что Дашонте на самом деле был членом банды Кровавых. Было легче разобраться с наследственными титулами династического Китая, чем со всеми бандами Миннеаполиса и их взаимодействиями
[1407]. «У меня есть старшие кузены, у которых была своя небольшая банда, – признался Дашонте. – Бандой были Фергюсоны, и для меня все это больше походило на инди-рок-группу, чем на зловещую операцию спланированного насилия. Семьей Фергюсонов были все, кто состоял в Кровавых. Раньше мы устраивали маленькие войны в школьном коридоре после обеда, веселились, дрались по-настоящему, но это было просто смешно». Когда я упомянул о банде Одри, она сказала, что у Дашонте всегда была потребность быть на виду и он притворялся членом банды, чтобы заслужить уважение.
Дашонте признал, что игра в этом спектакле доставляла ему удовольствие: «Я был очень зол, когда узнал, что у меня нет отца». Я пришел к пониманию того, что банды – это ответ на голод по мужским отношениям в противовес его церковному воспитанию и тесной близости с матерью. Он объяснил свою принадлежность к банде так: «Многие из них – члены вашей кровной семьи, или люди, женатые на вашей кузине, или люди, с которыми вы вообще не связаны, но просто чувствуете себя родственниками. Устраивать вечеринки, беззаботно гулять в парке или просто шутить друг с другом – мне это нравилось. Борьба за территорию и соперничество были второстепенными».
Незадолго до освобождения Дашонте мы с его мамой отправились в церковь «Скинии Славы Божьей». Мы приехали к началу, люди стекались внутрь, заходили женщины в шляпах-колокольчиках, подобранных к их платьям и сумочкам, их туфли на шпильках были украшены бриллиантовыми бабочками и шелковыми цветами. Мужчины в модных костюмах с отутюженными складками и аккуратно завязанными галстуками. Атмосфера была теплой и дружелюбной. Я поприветствовал бабушку Дашонте, первую леди церкви. Епископ уже был за кафедрой, и вскоре одна женщина встала и начала петь, и все вслед за ней в сопровождении органа и барабанов. Периодически кто-нибудь восклицал: «Слава Господу!» или «Ты мне нужен, Иисус!» Прихожан в первых рядах попросили встать и представиться. Первая женщина сказала: «Я сейчас по делам в городах-близнецах
[1408], и сегодня воскресенье, и я не собиралась пропустить этот благословенный день, потому что без Иисуса я ничто!» Второй произнес аналогичную речь, которую закончил такими словами: «Я здесь сегодня, чтобы избавиться от греха! Аллилуйя!» Потом микрофон передали мне. Я смиренно сказал: «Я здесь как гость Одри Малколм и матушки Форбс, и меня очень тронуло такое единение в вере этого собрания». Все захлопали.
В тот день епископ совершал хиротонию, глава воскресной школы произнес проповедь. Он начал с того, как родители не хотели видеть неправильного поведения их детей, и сослался на Вторую книгу Царств и Первое послание к Коринфянам как на образцы бдительности: «Вы должны следить за компанией ваших детей, и, когда они начнут водиться не с теми, эти не те собьют их с пути истинного, и они станут поступать неправильно». Меня поразило обвинение «не тех», которые каким-то образом поставили под угрозу естественную чистоту детей этой церкви. Затем началось перечисление видов зла. Приверженцы церкви должны восстать против «княжества гомосексуализма», а современные ростовщики должны быть изгнаны из святых мест. Представление о том, что проблемы черных людей в Миннеаполисе – это вина геев, евреев или банкиров, напомнило мне оправдания трех автокатастроф Дашонте или представление о том, что Дариус обманом заставил Дашонте совершить преступление. Щедрость общины, переплетенная с воинственностью и ненавистью к инаковости, странным образом напоминала устав банды. Сообщество рассматривало это сочетание жестокости и доброты как продолжение Христа, воплотившего в себе бесконечную любовь и ужасные приговоры Судного дня.
Шесть месяцев спустя я позвонил Малкольмам. Дашонте вышел из домашней школы; пришла его бабушка, и мы вчетвером пили лимонад и ели морковный торт. «Знаете, как бы плохо ни было то, что я говорю, – сказала мне Одри, – это, наверное, лучшее из того, что могло бы случиться с Крутым. Это было больше, чем можно выдержать. Но ему нужен сдерживающий фактор». Я слышал, что он все еще принадлежал к Кровавым, но, когда в комнате была его мать, он описывал прекрасную жизнь, которую он себе представлял, с женой и офисной работой. Это было больше похоже на такт по отношению к матери, чем на обман: «Я всегда буду думать о бандитской жизни. Когда я окажусь на какой-то конторской работе, я буду спрашивать себя: „Что я мог бы делать прямо сейчас, если бы был на улице?“ Но, если вы продаете наркотики, вы должны проявлять бдительность. Иногда нельзя доверять даже кузине, даже маме. И я с этим покончил». Вы не выходите из банды, устраивая какую-то грандиозную церемонию; вы позволяете привязанности сойти на нет, часто исподволь. Я хотел верить в решимость Дашонте, но на этом этапе его невиновность казалась пластичным решением отдельного дня.
