Алан Каздин и его команда в Йельском родительском центре выступают за дисциплинарные меры, не связанные с насилием или страхом
[1463]. Изменение домашней исправительной системы может помочь молодым людям избежать попадания в государственные пенитенциарные учреждения. Одно исследование показало, что поведенческий подход к общению может снизить число рецидивов вдвое
[1464]. Другое – что дети, находящиеся на испытательном сроке в контрольной группе, почти в 10 раз чаще возвращаются к преступлениям, чем те же дети, которые участвовали в семейной терапии
[1465]. Еще одно исследование доказывает, что у заключенных в тюрьмы правонарушителей, которые получали семейную терапию уже в заключении, уровень рецидивов составлял 60 % по сравнению с конским показателем в 93 % у тех, кто такую терапию не проходил. Дети из группы риска, чьи семьи не проходили терапию на ранних этапах, имели на 70 % больше шансов быть арестованными за совершение насильственного преступления до того, как им исполнится 18 лет, чем те, чьи семьи прошли через такую терапию
[1466]. Эта статистика мало повлияла на то, как мы работаем с преступностью несовершеннолетних. Только одна из 10 тюрем для несовершеннолетних использует программы семейной терапии, и только около четверти из них делают это постоянно
[1467]. Мы осуждаем злодеяния, совершаемые детьми, но последовательно выбираем удовлетворение от возмездия вместо эффективности профилактики.
Базовые вмешательства в жизнь семей могут стоить приблизительно от 2000 до 30 000 долларов на одну обслуживаемую семью. Проект HighScope Perry Preschool Project
[1468] доказал, что каждый доллар, потраченный на лечение молодых матерей, которые, как считается, находятся в группе риска, позволяет сэкономить семь долларов в будущем, – цифра, которая даже не учитывает положительный экономический вклад этой группы населения, которая в итоге не становится правонарушителями
[1469]. В то время как стоимость каждого серьезного преступления, предотвращенного благодаря закону Калифорнии трех страйков
[1470], составляет 16 000 долларов, а условно-досрочное освобождение – чуть менее 14 000 долларов, каждое серьезное преступление, предотвращенное в результате обучения родителей, обходится в 6351 доллар
[1471]. Чрезвычайно хорошие результаты были получены благодаря относительно недорогим программам поощрения выпускников, которые удерживают детей в школе. Проект HighScope предполагает, что отказ от вмешательства в жизнь неблагополучных семей с низким доходом и детьми до пяти лет в Соединенных Штатах может стоить нам до 400 миллиардов долларов в год
[1472]. Но хотя деньги, потраченные на сдерживание в этом году, могут значительно сократить тюремные расходы через 10 лет, этот критерий трудно применить к постатейному бюджету, особенно к тому, который должен окупиться в течение политического срока.
При любом обсуждении такого лечения возникают нравственные вопросы. Какое послание мы передаем, отвечая на насильственные преступления терапией? Если мы приговорим преступников к меньшему сроку заключения, то люди, которые в противном случае были бы заключены в тюрьму, совершат больше преступлений. Закон трех страйков был разработан, чтобы снизить преступность среди взрослых в Калифорнии на 25 %, – цель, которой эта идея могла достичь, а могла и не достичь. Ни одна профилактическая или терапевтическая программа никогда не достигала таких амбициозных целей. С другой стороны, закон трех страйков обходится скандально дорого, а государство стоит на пороге банкротства. Мы не можем разрушить систему правосудия или покончить с преступностью добротой: для борьбы с огнем часто бывает нужен сам огонь. В то же время доказательства того, что карательное правосудие может быть усилено терапевтическими программами, неопровержимы. Было бы безумием отказаться от тюремной системы в пользу терапевтического вмешательства, но тюремная система, которая используется без терапевтического вмешательства, как происходит сегодня в большей части страны, – по меньшей мере столь же безумное решение.
