Тони Феррайоло всю жизнь демонстрировал такую маскулинность
[1532], что врачи, обследовавшие его, когда его еще звали Энни, решили, что он интерсексуален. Когда мы познакомились, Тони было за 40. Отец не разговаривал с ним уже пять лет, мать время от времени виделась с ним и продолжала называть его Энни. «Они теряют по-настоящему классного парня», – сказал мне Тони.
В пять лет Энни и ее близнец Мишель играли в футбол со своими братьями Фрэнком и Феликсом, и во время игры Энни сняла рубашку. Мама сказала: «Девочки не снимают рубашек». Энни заплакала и сказала, что она мальчик. «Она никогда не играла в куклы, – вспоминала мать Тони, Энни-старшая. – Она никогда не носила платья. Она не стала бы носить сумочку. Я думала, что она будет лесбиянкой». Три ранние формы поведения часто принимаются за индикаторы фиксированной идентичности: какое нижнее белье выбирает ребенок; какие купальники он предпочитает и как он мочится. «Я помню, как в детстве пытался встать и пописать, – рассказывает Тони. – Я никогда не носил женское нижнее белье или купальники. Я даже не знал, что люди занимаются сексом, но точно знал, что мой пол – мужской». Когда Энни училась в пятом классе начальной школы в Нью-Хейвене, учитель спросил, кем хочет стать каждый ученик, когда вырастет, и Энни ответила, что хочет быть мальчиком. Класс разразился смехом. К 11 годам она стала склонной к самоповреждениям. «Представьте ребенка, который на перемене берет осколок стекла и режет себя, – продолжает Тони. – Я долбила и долбила, потом брала что-то грязное, чтобы заразиться и причинить себе как можно больше боли. Родители знали это. Но никто ничего не сделал». Сестра Энни, Мишель, с юности была лесбиянкой, но она была спортсменкой, настолько же популярной, насколько Энни была маргинальной.
Отец Энни, Энтони, был жестоким человеком, но старшая Энни, пристрастившаяся к валиуму, не обращала на это внимания. Подростковый возраст протекает травматично у большинства транслюдей, а для Энни он стал травматичным вдвойне, так как у нее были всплески как мужских, так и женских гормонов, несмотря на отсутствие анатомических или генетических маркеров интерсексуалов. «Волосы на лице и грудь растут одновременно. Что, черт возьми, происходит?» К 13 годам Энни брилась каждый день. «Я принимал наркотики и пил, меня отстраняли более чем от половины школьных уроков». С 13 лет Энни подвергалась сексуальному насилию со стороны соседа, который был хорошим другом ее отца. Сосед звонил и просил Энни помочь ему с чем-нибудь. «Если я не пойду, меня накажут. Если я пойду, меня изнасилуют». В конце концов она рассказала соседке, что происходит, а та рассказала родителям. «Через пару дней отец пригласил того парня выпить пива. С того момента я больше никому не доверял» – сказал Тони. Отец часто отказывался с ней разговаривать, а когда ей исполнилось 16 лет, он вышвырнул ее из дома. Она прошла пешком 15 миль до Нью-Хейвена и переехала к своей девушке; когда их отношения испортились, она целый месяц была бездомной. «Потом я позвонил матери и попросил ее пустить меня домой, – вспоминал Тони, опустив голову. – Я вернулся к этому дерьму».
В последующие многие годы Энни была клубным промоутером и устраивала грандиозные вечеринки для сотен лесбиянок; она основала группу под названием Vertical Smile. Но она никогда не чувствовала себя лесбиянкой. Она стала использовать мужское имя Tony в «женской» орфографии Toni в качестве уступки семье. «Я молил Бога, чтобы Он назначил меня маскулинной лесбиянкой, – рассказывал Тони. – Но такие лесбиянки хотят, чтобы у них была грудь и вагина. А трансгендер хочет иметь пенис». Когда Тони было 35 лет, он попал в автомобильную аварию и получил страховку. Его семья предложила ему купить дом. Он же потратил деньги на двойную мастэктомию.
Тони не интересовала операция в нижней части тела. «Эта часть моего тела не является публичной, поэтому это никогда не было проблемой. Грудь была публичной частью. Когда доктор снимал повязку, у меня колени подкашивались. Когда я взял свою подругу Кирстен на пляж, я сказал: „Я чувствую все в первый раз“. С тех пор я не брился. Я чертовски люблю свою козлиную бородку. Когда я смотрю в зеркало, я вижу человека, который всегда должен был быть во мне. Раньше я принимал снотворное, чтобы не проживать большую часть жизни. Теперь все, что я хочу, – это бодрствовать». К моменту нашего знакомства Тони похудел больше чем на 60 фунтов. «Нельзя любить свое тело, если ты ненавидишь его. Теперь я ем здоровую пищу. Занимаюсь спортом». Тони благодарен своему психотерапевту Джиму Коллинзу за большую часть своей психической трансформации. «Я был злой лесбиянкой, – говорит он. – Я не хотел стать злым мужиком».
Младший брат Тони, Феликс, сказал: «Моя сестра теперь мой брат, и я никогда в жизни не видел его счастливее». Дети Феликса естественным образом переключились с «тети Тони» на «дядю Тони». Отец Тони и его брат Фрэнк не поддержали его. Старшая Энни была в отчаянии, и они не виделись целый год после операции. «В какой-то момент она просто сказала: „Ладно, я приду“, – вспоминает Тони. – Я думал, что она откроет дверь и потеряет сознание. Она вошла с таким видом, как будто хотела сказать: „Боже, ты похож на моего дантиста“». После операции Тони Мишель стала называть себя Ником. «Сначала я был недоволен, – говорит Тони. – Это мой первый самостоятельный шаг как близнеца, а он наступает мне на пятки. Но я понимаю, что ему плохо из-за того, что он еще не тот, кем я уже стал. У него все еще есть грудь. Он не совершает переход. Мне говорили: „Ты уверен, что он делает это не потому, что это сделал ты?“. Я отвечал: „Я должен поддерживать его независимо от того, почему он это делает“».
Когда я спросил Энни-старшую, видит ли она, что Энни стала Тони, она сказала: «Время от времени я называю ее Тони, но в основном просто вырывается „Энни“. В глубине души для меня это моя дочь. Когда я смотрю на него, я все еще вижу ее. – Она повернулась к Тони. – Внутри тебя всегда было нечто ужасное, что мучило тебя. Но тогда я ничего об этом не знала. В каком-то смысле я была глупа». Тони положил руку ей на плечо. «Я не думаю, что ты была глупа», – сказал он. «Я смотрела об этом передачи по телевизору, – сказала Энни-старшая. – Я стала больше понимать. Не то чтобы ты хотел быть таким. – Она повернулась ко мне. – Сначала меня расстраивала вся эта неестественность. Но я стала понимать, что они чувствуют. Сейчас она занимается всем этим активизмом. Это очень хорошо». Энни-старшая посмотрела сначала на него, потом на меня. «Ты все еще мой ребенок», – сказала она Тони. «Я все еще люблю ее, – сказала она мне. – Вы понимаете, что я имею в виду его?» Я спросил Тони, не возражает ли он, если его будут называть «Энн» и «она». Он сказал: «Эндрю, она думает, что я натуралка, проходящая через фазу. Но я должен был понять, что моя мать – это моя мать. Она может называть меня „они“, и это меня не беспокоит. Меня беспокоит то, что я до сих пор вижу ее всего четыре-пять раз в год».
Старшей Энни кажется, что факторами, способствующими расколу семьи после перехода Тони, стали ее любовь и принятие своего ребенка. На большинство вопросов о ней, которые я ей задавал, она отвечала информацией о своем муже; ее переживания из-за неестественной с ее точки зрения истории с Тони накладывалась на самоуничижение. Когда я спросил, как она отнеслась к тому, что Энни – лесбиянка, она ответила: «Мой муж принял ее в этом». Она повернулась к Тони. «Он знает, что ты должен был стать мальчиком, но он все еще говорит: „Почему она не могла просто остаться лесбиянкой, как все остальные?“» Тони обратился к матери: «Ты молодец. Навещаешь меня. Мы разговариваем». Старшая Энни вздохнула и повернулась ко мне. «Мой муж был у сестры своей матери – ей 90 – и она стала плакать: „Она все еще твой ребенок. Иди к ней. Ты привыкнешь“. Потом священник ему сказал: „Иди к нему. Он твой сын. Скажи ему, что ты беспокоишься, но поговори с ним“. Но он ни разу этого не сделал. Когда наступают каникулы, я хочу, чтобы все мои дети были со мной, но он не позволяет. Он боится, что все решат, что он сдался». Я был удивлен, что Энни-старшая согласилась поговорить со мной. Тони попросил ее посмотреть специальный выпуск шоу Опры о трансдетях; она позвонила ему и сказала: «Я встречусь с Эндрю, если хочешь. Это про тебя. Прости. Я не знала». Тони объяснил: «Никто, черт побери, не знал в 70-х. Моя мать – хорошая женщина. У нее доброе сердце. Но это очень трудно пережить. Обе ее дочери не были дочерьми». Я спросил Энни-старшую, что скажет ее муж, когда она вернется домой. «Он спросит, как она, – сказала она. – Он скучает по ней».
