Трансгендерные дети в препубертате (если семьи поддерживают их) могут избежать некоторых физических трудностей перехода благодаря использованию гормональных блокаторов, которые подавляют половое созревание
[1537]. Эту терапия можно начинать уже в возрасте 10 лет девочкам и 12 – мальчикам
[1538]. Люпрон, самый известный из GnRH-ингибиторов, стали применять еще 30 лет назад как альтернативу хирургической кастрации в лечении андроген-зависимых опухолей; но поскольку он вызывает снижение минеральной плотности костей и ухудшение памяти, его применение требует тщательного контроля. Лечение эффективно экономит время семьи; если ребенок действительно трансгендер, блокаторы полового созревания могут спасти его или ее от прохождения «неправильного полового созревания» и позволяют избежать множества операций в дальнейшей жизни. У девочек, которым вводят люпрон, не развиваются грудь, бедра, накопление жира по женскому типу и активность яичников. Всплеск эстрогена, который ограничивает рост женщин, не происходит, поэтому они вырастают высокими. У мальчиков на терапии люпроном не развиваются волосы на лице или теле; их голос не становится низким, а кадык не растет; кости не утолщаются, плечи не расширяются, руки и ноги не увеличиваются. Для ограничения их роста можно добавлять эстроген.
Естественная детская андрогинность может быть продлена. При отмене люпрона без назначения кросс-половых гормонов отсроченное созревание биологического пола начнется в течение нескольких месяцев и будет идти своим естественным путем. Кросс-половые гормоны инициируют созревание утвержденного пола человека. Ни один из детей в оригинальном голландском протоколе по изучению этого метода не решил вернуться к биологическому полу, и большинство из них оставались на ингибиторах GnRH, пока не сделали операцию по перемене пола в 18–21 год. Люпрон задерживает определенные моменты развития, но он также сам себе является моментом развития, предвещающим глубокую трансформацию. Существует опасение, что введение блокаторов детям приведет к тому, что некоторые из них, проходя через какую-то фазу развития, застрянут на ней; они могут быть слишком смущены или напуганы, чтобы попробовать все вернуть, если поймут, что совершили ошибку.
В Великобритании, где операции по перемене пола спонсируются Национальной службой здравоохранения, преобладает особенно консервативная политика в отношении гормональных блокаторов
[1539]. Служба развития гендерной идентичности в клинике Тавистока требует, чтобы пациенты прошли большую часть своего естественного полового созревания, прежде чем позволить им совершить переход. Доменико ди Челье, детский и подростковый психиатр команды, сообщает, что 20 % подростков, проходящих лечение в его клинике, предпочитают отказаться от медицинского вмешательства после завершения полового созревания
[1540]. Основная модернистская ошибка здесь заключается в том, что ничего не делать – не значит делать что-то, так что замедление процесса перехода является опасным, а ускорение – опрометчивым. Торопить ребенка в переходный период, в котором он будет с психологической и медицинской точки зрения пойман в ловушку на всю оставшуюся жизнь, было бы ужасной ошибкой; однако заставлять ребенка, который твердо уверен в своей личности, развивать тело, которое никогда не будет соответствовать тому, кем он себя чувствует, даже после многочисленных, дорогостоящих, травматичных операций, одинаково опасно. Тавистокская модель благоразумия в этом смысле явно жестока.
В США это проблема семьи, а не национальная политика. «Родители говорят: „Я еще не готов иметь с этим дело“, – рассказывает Стефани Брилл. – Но они имеют с этим дело. И справляются плохо». Спэк говорит: «Противники применения блокаторов полового созревания ссылаются на молодой возраст, в котором мы осуществляем вмешательство. Но можно сказать, что половое созревание само по себе есть самое вредное вмешательство». Использование люпрона для терапии гендерной дисфории редко покрывается американскими страховками, и его запредельная стоимость создает классовый разрыв между трансгендерной молодежью, чьи родители готовы и могут себе это позволить, и всеми остальными. Кроме того существует разрыв между поколениями. На конференциях, которые я посещал, пожилые люди открыто плакали, когда встречали детей, которым никогда не придется «ходить по этой земле в своем биологическом поле», как выразился один из них. Шеннон Минтер, адвокат по гражданским правам, юридический директор Национального центра по правам лесбиянок и сам трансмужчина, который не имел в свое время «люпронового преимущества», говорил об этих молодых людях как о «своего рода элите»
[1541].
Что испытывали трансгендерные люди в прошлом, когда не могли привести свое тело в гармонию с идентичностью? Что будут испытывать трансгендерные люди в будущем, когда хирургия станет более совершенной? Эти вопросы носят как технический, так и телеологический характер. Минтер признал: «Тот факт, что для того чтобы ребенок мог выразить свою подлинную идентичность, должно произойти драматическое физиологическое вмешательство, ставит под вопрос наши основополагающие идеи о подлинности и самоидентификации. Это может показаться технологическим безумием». Нужно задаться вопросом, является ли это бóльшим технологическим безумием, чем кохлеарный имплантат. Многие люди вне этих горизонтальных идентичностей классифицируют одно вмешательство как способ нормализации аномалии, а другое – как способ потворствовать ей. Поучительно отметить, однако, что, в то время как протест против кохлеарных имплантатов исходит от группы с маргинальной идентичностью, спрос на операции по смене пола также исходит от группы с маргинальной идентичностью.
