С момента зачатия Джорджа и до того дня я все думал, как было бы иронично, если бы я, когда писал об исключительных детях, произвел на свет такого ребенка. Но я знал, что природа не чужда иронии. Теперь я спросил, как скоро можно будет сделать компьютерную томографию, и педиатр в своей бодрой и приятной манере сказала, что она устроит все как можно скорее, и вышла из комнаты. Я посмотрел на Джорджа и понял, что люблю его, – понял по тому, как сильно и внезапно я попытался не любить его. Я вспомнил всех родителей, которые рассказывали всем подряд новости о своем благополучном ребенке, а затем через день или два бросались к телефону, чтобы сообщить совсем другую историю. Моя рациональная часть пыталась решить, при каких обстоятельствах я поддержу любые героические меры, которые могут потребоваться. Испуганная часть меня подумывала отдать его под опеку. Моим самым сильным побуждением было крепко обнять его и вообще не отпускать на тесты. Я хотел, чтобы он был здоров, но и хотел, чтобы и я был здоров, и даже когда я сформулировал все это о нас по отдельности, это разделение рухнуло, потому что я увидел, что одно не может быть истинным без другого.
Я позвонил отцу, поговорил с братом и написал нескольким друзьям по электронной почте. Мой брат немедленно обратился к детским неврологам в Нью-Йорке. У моего отца на связи был врач, друг семьи, и мы все обсудили. Многие родители говорили мне, как необходимость справляться с такими ситуациями затмевает их эмоции, и я с облегчением перешел в режим решения проблем. Я все буду делать, как положено, а с тоской разберемся позже. Я вспомнил, как родители говорили, что вначале вам не сообщают, что вашему ребенку потребуется 30 серьезных вмешательств – всего одно, а затем еще, потом еще одно, – и эта постепенность лишает вас воли. Я был настроен осознанно вникать в каждый выбор того, что может быть дальше.
Я позвонил на пост медсестер, чтобы узнать, когда будет проводиться сканирование, и обнаружил, что из-за сбоя компьютера запрос был потерян. Педиатрическая медсестра объяснила, что ей нужно сделать анализ артериальной крови, она глубоко вонзила ему иглу в запястье. Забор артериальной крови? Упоминал ли кто-нибудь из 500 родителей, которых я встретил, о заборе артериальной крови? Наконец пришло известие, что мы готовы к компьютерной томографии. Увы, наша медсестра уехала, и теперь нам назначили симпатичную молодую женщину, которая вела себя, как стюардесса, и ее банальное дружелюбие не совсем маскировало раздражительную скуку. Я спросил, помогала ли она раньше на такой процедуре. «Компьютерная томография новорожденного? – отозвалась она. – Нет, я никогда раньше не слышала, чтобы кто-то делал что-то подобное». Я чувствовал, как меня истязают целых два чувства вины: во-первых, я произвел на свет ребенка, который мог страдать, а во-вторых, несмотря на все истории, что я слышал от родителей, нашедших глубокий смысл в воспитании особенных детей, я не хотел присоединяться к их числу. Конечно, подумал я, большинство этих родителей не выбирали для себя такие обстоятельства. Кроме того, напомнил я себе, доблесть нельзя получить по расписанию.
Помещение для исследований было мрачным, хотя по некоторым деталям было видно, что его пытались сделать веселым и дружелюбным, но это веселое дружелюбие было частью того, что делало его еще более мрачным, как если бы праздничный декор не понадобился бы в менее ужасных обстоятельствах. Мы беспомощно смотрели на Джорджа в аппарате. Он более или менее спал и не шевелился: его голова была зафиксирована в одном положении, рядом было положено несколько одеял, а по лбу проходили ремни. Они позволили нам остаться рядом с ним – в больших свинцовых фартуках, – мы пытались утешить Джорджа, и я внезапно осознал, как мне неуютно рядом с тем, кто еще не научился обращаться ко мне за утешением. Вернувшись в нашу комнату, еще недавно такую уютную, мы ждали. На смену пришла новая медсестра, и я умолял ее дать результаты. Дежурный педиатр позвонил в радиологию. Результатов не было, мы подождали еще немного. Наконец я пробился мимо поста медсестер и загнал в угол только что прибывшего дежурного педиатра, который сказал мне, что результаты были готовы еще час назад. «Я думаю, нам следует говорить об этом вместе с вашим мужем», – серьезно сказал он. Мы вернулись в комнату, где ждал Джон, я в панике выпалил: «У него есть кровотечение?» – и педиатр сказал, что нет. Затем он перешел к тому, что они тестировали и что показывало каждое изображение, и в конце концов сказал, что результаты сканирования совершенно ясны. С Джорджем все в порядке. Все закончилось.
Я думаю, что составляющие любви – это на треть проекция, на треть принятие и не более трети знания и понимания. С рождением детей я принял столь много всего и так быстро. Я вспомнил, как Сара Хадден хотела крестить своего сына после того, как узнала, насколько велика степень его инвалидности, для нее это было способом формализовать свою веру в то, что он, тем не менее был человеком. Я понял, что Джордж, который пока не делал ничего примечательного, а только плакал и ел, был для меня невероятно содержательным человеком, обладающим душой, и никакие вариации не могли этого изменить. Яблоня растет недалеко от яблока.
Мы с Джоном стали отцами, когда гомосексуальное воспитание стало новым достижением общества. В тот день, когда Джордж был объявлен здоровым, я понял, что надежда – это не что-то эфемерное, а только что появившаяся на свет кричащая розовая штука, и что ни в чем нет такого оптимизма, как в твоих детях. Наша любовь к детям почти полностью ситуативна, но это едва ли не самая сильная эмоция, которую мы испытываем. Истории из этой книги стали для моей любви к детям тем же, чем стали притчи для веры, конкретные повествования, которые величайшие абстракции делают правдой. И то, каким родителем я стал, есть прямое следствие эпических историй сопротивления, рассказанных героями этой книги.
Когда я родился, считалось, что воспитание решает почти все. В последующие десятилетия акцент сместился на природу. За последние 20 лет люди стали шире говорить о сложных способах, которыми природа и воспитание стимулируют друг друга. С интеллектуальной точки зрения меня убедила эта тонкая интеграция, но опыт наличия собственных детей заставил задуматься, не задействован ли и третий элемент – некое непознаваемое изменение духа или божественности. Наши дети настолько специфичны, и представить, что их не было бы на этом свете, если бы их не зачали в тот момент, когда они действительно появились, совершенно невозможно. Большинство родителей, с которыми я беседовал, собирая эту книгу, сказали, что они никогда не захотят других детей, кроме тех, которые у них есть, что поначалу казалось удивительным, учитывая проблемы, которые с ними связаны. Но почему кто-то из нас предпочитает своих собственных детей, пусть даже с какими-то недостатками, другим детям – реальным или воображаемым? Если бы какой-нибудь славный ангел спустился в мою гостиную и предложил обменять моих детей на других, лучших, – и они будут ярче, добрее, веселее, более любящими, более дисциплинированными и более образованными, – я бы прижал к себе тех, что у меня есть, и, как и большинство родителей, взмолился бы, чтобы ужасный призрак сгинул.
Роджер Пенроуз, британский физик и математик, спросил, могут ли наш физический мир и царство идей Платона быть одним и тем же. Он предположил, что антропный принцип может продемонстрировать, что Вселенная имеет структурную потребность в сознании – фактически, что существование чего-либо доказывает его неизбежность
[1642]. Вопреки революции Коперника антропный принцип предполагает, что люди не случайны, что наше существование – доказательство того, что мы должны были быть, что постижимость чего-либо есть функция нашего понимания и наоборот. Субъективность может быть вернее объективности. Эта идея резонирует отчасти с воспитанием детей. Большинство из нас считает, что наши дети – это те дети, которых мы должны были иметь, у нас не могло быть других. Они никогда не будут казаться нам случайностью, мы любим их, потому что они наша судьба. Даже когда они ошибаются, поступают неправильно, причиняют нам боль, умирают, даже в этом случае они являются частью правильности, по которой мы измеряем нашу собственную жизнь. В самом деле, они – то правильное, по чему мы измеряем саму жизнь, и они дают нам жизнь с той же силой и глубиной, как и мы – им.
