В своей статье для New York Times Вирджиния Хеффернан описала карликовость «как заветное наследие – черту, подобную глухоте, которая одновременно является стигмой, физическим недостатком, источником гордости и предпосылкой для членства в сложном харизматическом обществе и в высшей степени эксклюзивной культуре»
[442]. Эрика Пизли замечает: «Когда я росла, то не чувствовала, что не хочу быть такой; я просто не могла понять, почему людям нужно видеть меня такой, и это меня все время обижало. Когда я стала старше, у меня возникли проблемы с шеей, которые вызывают хроническую боль. Теперь у нас есть информация о том, что продолжительность жизни людей с ахондроплазией короче, чем у других людей. Вы пытаетесь выяснить, перевешивает ли добавление миру уникальной точки зрения маленьких людей реальную и истинную инвалидность и боль, которые могут сопровождать такое состояние. Некоторые из нас могут сказать, что, если убрать операции и боль, но оставить низкий рост, мы согласны на это, – но или все, или ничего».
Моник Дюрас, француженка, живущая в Нью-Йорке, отправилась вместе со своим русским партнером Олегом Приговым на УЗИ на пятом месяце беременности в полной уверенности, что все хорошо и процедура займет пять минут: «Мы хотели узнать, мальчик это или девочка, и, когда спросили, что происходит, нам сказали: „Вы все увидите в отчете врача“. Когда мы наконец увидели доктора, он заметил, что выявлено несоответствие между длиной конечностей нашего ребенка и размером его головы. Но это не было серьезным предупреждением»
[443]. Акушер Моник предложил провести дополнительное УЗИ в специализированной лаборатории, где врач подтвердил, что у плода большая голова, но добавил, что у Олега тоже большая голова, поэтому призвал их не волноваться и отправиться наслаждаться летним отдыхом.
Когда они вернулись, Моник была на седьмом месяце. Ее гинеколог предложил еще одно УЗИ, которое проводил уже другой врач. Он и направил их к генетическому консультанту, и тот заявил, что существует риск дисплазии скелета. «То, что врач использовал медицинскую терминологию, показалось мне немного холодным и слишком далеким, – говорила Моник. – Я внезапно почувствовала, как тяжелое бремя волнения падает на меня. Консультант-генетик подчеркнул: „Плохая новость в том, что есть проблема, а хорошая – мы точно знаем, в чем она заключается“. Ахондроплазия – наиболее распространенная форма карликовости, и она приводит к меньшему числу осложнений, чем другие. Но существует риск гидроцефалии, шейно-медуллярной компрессии, стеноза позвоночного канала, рестриктивного и обструктивного заболевания легких, среднего отита и искривления большеберцовой кости». Моник чуть не упала в обморок. «Я не хотела иметь с этим ничего общего, – объяснила она мне. – На тот момент я была уже примерно на восьмом месяце. И я подумала: „Ненавижу все эти исследования. Лучше бы мы ничего не знали“. А еще я не могла отделаться от мысли, что я бы хотела, чтобы мы узнали обо всем раньше. Мой акушер-гинеколог не хотела давать никаких советов, а это означало, что она не оказывала мне никакой поддержки. Она посоветовала мне поискать ассоциацию „Маленькие люди Америки“, и это было все, что она могла сказать».
Моник разговаривала со знакомыми докторами во Франции. «Все они сказали, что не следует брать на себя проблемы, трудности или вопросы, которых можно избежать. Они были уверены, что мы должны прервать беременность». Консультант-генетик из Нью-Йорка направил их к психологу с опытом работы в генетике. «Психолог сказал мне, что в любом случае настанет момент, когда мы пожалеем о своем решении. Это оказало на меня очень сильное негативное влияние. Я подумала: „Я не хочу принимать решение, о котором буду жалеть. Это слишком просто и очень примитивно“».
О возможности прерывания беременности Олег сказал: «Для моей семьи здесь нечего было обсуждать. Они перешли из русского православия в католицизм, и они глубоко верующие люди. Моя мама прислала мне факс из Москвы с просьбой еще раз подумать. Но я не стал говорить об этом Моник; этот вопрос должна была решать не моя мать». Моник сказала: «Олег не хочет знать, что думают люди. Мне нравится знать мнение каждого. Я исследую все возможности, а потом выбираю. Я так все делаю. И наконец мы решили прервать беременность. Во Франции это можно сделать на любом сроке. Мне нужно было быть подальше от Нью-Йорка и поближе к семье. Они были против моего ребенка, и я хотела их поддержки».
Олег и Моник отправились во Францию и посетили клинику в родном городе Моник, в Лионе. Они записались на прием к главному врачу, который рассматривает все сложные пренатальные генетические случаи в этой части Франции. «У нее большой опыт, и люди, которых она консультирует, почти всегда делают аборты, – рассказывала Моник. – Мы сели и начали говорить с ней, а потом подошел ее ассистент с документами, необходимыми, чтобы провести операцию. И я подумала: „Что я здесь делаю?“ Меня затрясло. Доктор сказала: „Если ты не хочешь этого делать, не делай“. Я была в ужасе. Олег добавил: „Если ты оставишь этого ребенка, все будет хорошо“. Надо было мне дойти почти до того самого момента, когда бы мне сделали операцию по прерыванию беременности, чтобы увидеть, чего я на самом деле хочу. И вдруг стало ясно, что я рожу этого ребенка». Моник рассказывала мне эту историю, и слезы текли по ее лицу, но в конце она начала улыбаться. «Это внезапно стало совершенно ясно», – повторила она.
Моник и Олег отправились домой в Нью-Йорк. «Тогда началась гонка во времени, чтобы успеть узнать все, что только можно, об ахондроплазии». Они познакомились с Лизой Хедли, девушкой друга, и ее дочерью Розой. «Теперь, когда мы пошли на это намеренно, это уже не было пугающим, даже когда мы узнавали сложные вещи об ортопедии и других осложнениях, – вспоминала Моник. – Психолог ошибся; я ни разу об этом не пожалела. Я бы хотела, чтобы у меня не было выбора в то время. Но теперь я так счастлива, то это сама сделала это – приняла решение родить этого ребенка, то это не просто случилось со мной».
Когда я впервые встретил Моник и Олега, Анатолю было четыре года. «Мы хотели подарить Анатолю брата или сестру-карлика, – сказала она. – Мы не можем этого сделать намеренно; его состояние – случайность. Каким-то образом мы должны сделать так, чтобы он не чувствовал себя одиноким, как будто он странный. Мы работаем сейчас над связями с АМЛ, и, если все получится, мы продолжим». Моник – пламенный патриот французской медицины, но в равной степени – американской социальной среды. Они с Олегом отвозят Анатоля к Майклу Айну, специалисту по ортопедии карликов, в больницу Джонса Хопкинса. «Я думаю, что для Анатоля хорошо видеть в нем образец для подражания», – говорила Моник. Ей нравится, что пациенты Айна – почти исключительно маленькие люди и что он хорошо разбирается в хирургических операциях, которые им могут потребоваться. Она ищет возможности для Анатоля общаться как со сверстниками-инвалидами, так и со сверстниками без инвалидности.
