Зато содержание самой записи свидетельствует о её подлинности. Ведь если бы Советы сфальсифицировали записку Меньшагина, зачем тогда делать её такой короткой и лаконичной, да ещё без прямого обвинения нацистов? Не ясно в таком случае и то, почему так много места уделено расстрелам гитлеровцами евреев, а вопрос о казни польских военнопленных промелькнул лишь в самом конце в очень кратком и двусмысленном упоминании?
В отношении «Умнова» доклад Комиссии Бурденко поясняет:
Умнов, который упоминается в записи, был начальником русской полиции Смоленска в первые месяцы его оккупации.
113
После отбытия 25-летнего тюремного срока по обвинению за измену родине Меньшагин вышел на свободу и написал воспоминания, опубликованные в 1988 году в Париже издательством YMCA Press.
Если бы Меньшагин подтвердил показания в Нюрнберге своего бывшего помощника – заместителя бургомистра Базилевского о том, что его начальник знал о расстреле польских военнопленных нацистами, никакой «катынской тайны» не существовало бы. Но Меньшагин, наоборот, заявил, что замечания Базилевского «совершенно не соответствуют действительности». Тем не менее, Меньшагин подтвердил слова Базилевского, когда тот давал показания об участии бургомистра в попытке освобождения из лагеря одного своего знакомого.
Базилевский: В связи с тем обстоятельством, что в лагере для русских военнопленных, известном под именем «Дулаг 126», существовал чрезвычайно жестокий режим, при котором военнопленные сотнями ежедневно умирали, в силу этого обстоятельства я старался по возможности всех, по отношению к кому можно было найти повод, освобождать из этого лагеря. Вскоре я получил сведения, что в лагере находится известный в Смоленске педагог Георгий Дмитриевич Жиглинский. Я обратился к Меньшагину с просьбой возбудить ходатайство перед германской комендатурой Смоленска, в частности перед фон Швецем, об освобождении Жиглинского из лагеря…
Меньшагин сказал на мою просьбу: “Что же, одного спасём, а сотни всё равно будут умирать”. Однако я все-таки настаивал на ходатайстве. Меньшагин после некоторого колебания согласился войти с таким ходатайством в немецкую комендатуру.
114
Базилевский показал, что Меньшагин со слов оккупантов говорил про их намерения казнить польских военнопленных. И две недели спустя, т.е. в конце сентября Меньшагин сообщил, что поляки уже расстреляны.
В своих мемуарах Меньшагин отреагировал довольно странно:
И этот Базилевский сказал, что об убийстве поляков он узнал от меня, что в [19]41-м году он узнал, что в плен попал и находится в немецком лагере в Смоленске его знакомый Кожуховский. И просил меня, не могу ли я похлопотать об его освобождении. Я, дескать, охотно согласился на это, написал ходатайство и сам понёс в комендатуру. Вернувшись из комендатуры, я сказал: “Ничего не выйдет, потому что в комендатуре мне объявили, что все поляки будут расстреляны”. Через несколько дней, придя оттуда, я снова ему сказал: “Уже расстреляны”. Вот те данные, которыми располагал Базилевский.
Эти сведения, сообщённые Базилевским, совершенно не соответствуют действительности. Случай его ходатайства за Кожуховского действительно имел место в августе 1941 года. И я возбуждал ходатайство об его освобождении, и через дня три-четыре после этого ходатайства Кожуховский лично явился, освобождённый, и находился в Смоленске после этого, имея свою пекарню все время немецкой оккупации города, а впоследствии я его видел в Минске в [19]44-м году, где он точно так же имел кондитерскую. Кожуховского этого я лично знал, так как он проходил свидетелем по делу хлебозавода № 2, разбиравшемуся Смоленским областным судом в марте 1939 года.
115
Редакторы воспоминаний Меньшагина отмечают: никаких документальных сведений о Кожуховском нет, зато имя упомянутого Базилевским Жеглинского (с буквой «е» вместо «и») хорошо известно. Из нацистского лагеря Жеглинского освободили, несомненно, благодаря усилиям Меньшагина. Жеглинский участвовал в советском подполье, был разоблачён и расстрелян гитлеровцами в сентябре 1942 года
116. Либо Меньшагина здесь подвела память, либо события скрыты им по какой-то другой причине.
Что касается предмета нашего вопроса – о гибели польских военнопленных, то на расспросы следователей НКВД сначала в Смоленском изоляторе, а затем в одиночной камере на Лубянке Меньшагин утверждал, что не знает, кто именно убил поляков.
117 Но редакторы мемуаров постарались представить свидетельства так, будто только этим дело не ограничивается.
В 1970 году, находясь в заключении, Меньшагина привлекли как свидетеля по делу некоего Святослава Караванского, арестованного по обвинению в антисоветской агитации и пропаганде. Караванский написал «Завещание» и «Прошение» от имени Меньшагина, но самого его в известность о том не поставил. Там утверждалось, что вина за расстрелы лежит на советских властях.
В суде над Караванским Меньшагин дал следующие показания:
Свидетель Меньшагин Б.Г. показал, что связи с заключённым Караванским он не поддерживал и писать от своего имени провокационные заявления по так называемому «Катынскому делу» Караванскому не поручал. Далее Меньшагин пояснил, что ему как бывшему бургомистру города Смоленска обстоятельства уничтожения польских военнопленных офицеров в 1941 году не известны, однако он убеждён, что польские военнопленные были расстреляны немецкими фашистами.
118
Меньшагин утверждал, что обстоятельства расстрела поляков ему не известны, но полагал, что вина лежит на нацистах. Такое заявление Меньшагина хорошо согласуется с тем, что написано им в воспоминаниях. Вдобавок, оно не противоречит п. 13 его записной книжки, где говорится о намерении расспросить Умнова на предмет «слухов о расстреле польских военнопленных в Козьих Горах».
И вновь об «экспертизе польских историков»
Станислав Кучинский.
В критическом разборе доклада Комиссии Бурденко о найденных на трупах документов, датированных позднее мая 1940 года, Мацишевский пишет:
Одно из таких свидетельств – неотправленная почтовая открытка от 20 июня 1941 года, послать которую намеревался Станислав Кучинский. В сущности, человек с таким именем – ротмистр, внук польского эмигранта, одного из организаторов турецкой армии, – на самом деле находился в Старобельском лагере, но уже в ноябре 1939 года его перевезли в неизвестном направлении, и о нём пропал всякий слух. (p.33).
