— Еще чего? Вдруг вы ее изнасилуете?
— Ксения, я вас люблю. Но…
— Но? Что означает ваше но? — Ксения повернулась к литератору, из ее глаз брызнули слезы. — Вы отказываетесь от меня?
— Ваш брат прав. Моя мать не переживет позора. Я не должен, не имею права так с ней поступить. Я не достоин вас.
— Пустите меня, — обреченно попросила Ксения.
— Простите. — Гуравицкий опустил руки.
С поникшей головой Ксения подошла к стулу и в изнеможении опустилась на сиденье.
— Гуравицкий, вы подлец. Однако сейчас поступили правильно, — сказал довольный собой Шелагуров. — Фимка!
— Туточки я. — Лакей, как и в прошлый раз, появился без промедления.
— Беги на конюшню. Господин Гуравицкий нас покидает. Пусть заложат карету, да побыстрее. До станции поедешь с ним, проследишь, чтоб сел в вагон.
— Слушаюсь.
— Гуравицкий, у вас есть заграничный паспорт? — Александр Алексеевич снова перешел на французский.
Литератор кивнул.
— Даю вам неделю на сборы.
— Неделю? У меня ни копейки. — Литератор вывернул наизнанку пустые карманы. — Или предоставьте пару месяцев, чтобы рассчитались редакции, или одолжите…
— Я дам вам денег, — поднялась Ксения.
— Нет, я не смогу их принять. Я кругом виноват перед вами, — пролепетал Гуравицкий.
— Потому и хочу, чтоб скорее уехали.
С этими словами Ксения выбежала из кабинета.
— Отпустите и меня. — Мэри бросилась к мужу, упала перед ним на колени и молитвенно сложила руки. — Отпустите, как отпускаете Андрея. Так будет лучше для всех. Я вас ненавижу. Так зачем нам мучиться? Я заранее согласна на все ваши условия. И даже денег не прошу. Лишь на билет в третий класс.
Шелагуров перевел взгляд на Гуравицкого:
— Довольны?
— Простите, чем? — спросил Гуравицкий.
— Хватит притворяться. Думаете, не догадался, зачем явились, зачем околпачивали Ксению? Из-за Мэри.
И Шелагуров снова схватился за пистолет. Литератор попытался его урезонить:
— Послушайте, мы договорились…
Гуравицкий успел броситься на пол, но вряд ли бы это спасло ему жизнь, если бы не самоотверженность Мэри, которая успела толкнуть мужа. Он тоже упал, и выпущенная им пуля ушла в потолок.
— Что случилось? — спросила перепуганная Ксения, вбежав в кабинет.
— Они… они во всем признались, — прошипел Шелагуров. — Ты ничего не знаешь.
— И знать не желаю. Гуравицкий, берите конверт и ступайте на конюшню.
— Вы меня не проводите? — спросил он у бывшей невесты.
Ксения покачала головой.
Мэри сидела на постели, уставившись в одну точку. Она безропотно выпила принесенный Шелагуровым отвар.
— Снимайте сорочку, — велел ей муж.
Она смотрела на него с испугом. Что он задумал?
Шелагуров объяснил:
— После всего случившегося прежнего почтительного отношения вы больше недостойны. Теперь буду обращаться с вами как с уличной девкой. Снимайте сорочку.
— Потушите свечи, — пробормотала испуганная Мэри, глядя в безумные глаза супруга.
Тот расхохотался:
— Снимайте, не то порву. А теперь на колени. На колени, я сказал.
Вернувшись в кабинет, Шелагуров налил водки, подошел к зеркалу и чокнулся сам с собой. Он победил. Осталось лишь вернуть Разруляева. Куда он отправился? Наверное, в Петербург к своей сестре. Где бы узнать ее адрес? Александр Алексеевич откинулся на спинку кресла. И вдруг, словно его вытолкнула рессора, подскочил.
Письмо Свинцова. Где оно? Шелагуров бросился к столу: как в воду кануло. Он вытер испарину со лба. Кто его взял? Гуравицкий? Ксения? Мэри?
Позвать слуг, устроить обыск? Нет, лучше это сделать завтра, когда уедут на прогулку. Нет, завтра не получится — Успение Богородицы. По обычаю на этот праздник Шелагуровы ездят на службу в Подоконниково.
Понедельник, 15 августа 1866 года,
Новгородская губерния, усадьба Титовка
— Барыня с барышней готовы? — спросил за завтраком Александр Алексеевич.
— Нет, сказали, что не поедут, — доложил Фимка.
— Что за вздор? — возмутился Шелагуров, выдернул салфетку и поднялся к жене.
Мэри лежала в постели. Никогда он такой ее не видел: нечесаная, с опухшими глазами, кожа желтая, как у покойницы:
— Уходите, — взмолилась она. — Мне плохо. Прикажите таз принести.
— Как мне надоели ваши спектакли. А ну, встать. — Александр Алексеевич схватил супругу за руки, потянул на себя.
Мэри вырвало — и прямо ему на халат:
— Я же говорю, мне плохо. Позовите Фёклу.
Обескураженный Шелагуров в запачканном халате выскочил в коридор:
— Фимка, Фекла, где вас всех носит?
Горничная нашлась в столовой.
— Что, и вам, барин, плохо? — участливо спросила она, оглядев халат. — Ксению Ляксевну тоже выворачивает. Видать, грибки вчерась подали несвежие.
Пришлось в Подоконниково ехать в одиночку.
Вернулся Шелагуров оттуда поздно — дела задержали.
— Как чувствуют себя барыни? — спросил он первым делом у Фимки.
— Много лучше.
— И где они?
— Уже почивают. Ждали вас, ждали, а потом легли. А вам депешу со станции доставили.
Фимка подал телеграмму на серебряном подносе. Шелагуров сел, чтобы лакей стащил с него сапоги, вскрыл телеграмму. Ага, от Разруляева. Тот сообщил, что поселился у сестры, просил по такому-то адресу перечислить остатки жалованья.
Шелагуров взглянул на часы. Если поторопится, успеет на курьерский. Разруляева надобно вернуть. А телеграммой всего не объяснишь.
Понедельник, 15 августа 1866 года,
Санкт-Петербург
Сергей Осипович очнулся в незнакомом полуподвале, лежа в чужой кровати, на которой, сидя к нему спиной, расчесывала длинные русые волосы какая-то толстуха. Разруляев попытался приподнять голову, но не смог, словно цепь электрическую между висками замкнули. Он застонал. Услышав стон, толстуха повернулась и ласково улыбнулась:
— Проснулись? Доброго дня. Может, рассольчика?
— Водки, — простонал Разруляев.
Баба, словно и не весила шесть пудов, легко спрыгнула с кровати, подбежала к обшарпанному буфету, достала графин с рюмкой, наполнила до краев и, не расплескав ни капли, поднесла Сергею Осиповичу. Тот, превозмогая боль, оперся на локоть, другой рукой схватил рюмку, быстро выпил и в изнеможении откинулся на постель.
