— Ты что, его видел? — удивилась Сашенька.
— А то как же! Как от отца отделился, сразу и обзнакомились. Ведь домовой только большакам
[53] показывается. А доманя егоная моей супруге предъявилась.
— Доманя?
— Жена домового. В голбце
[54] обитает вместе с хохликами.
— С кем, с кем? — не поняла княгиня.
— Дети ихние. Но сам домовой в голбце не живет, в подпечье его место. Мы завсегда туда кашу и хлеб-соль кладем. А на праздник, само собой, чашку водки ставим.
— Зачем?
— Как зачем? Задобрить, вестимо. Если поссоришься, пиши пропало. Хорошо, коли посуду разобьет. Может и струмент сломать, и окна разбить. С домового станется.
— Лучше про дворового расскажи.
— Домовому он родственник, но характер другой, дикий. Ежели скотина какая ему не понравится, будет гонять, пока не околеет. Но коли коровка ему приглянулась, то и хвост ей расчешет, и овса в ясли подкинет, и даже украдет корм в соседнем дворе, когда в своем нехватка. Лучший друг его — цепной пес. Потому что вместе охраняют двор. Если забрались воры, а большака в избе нет, дворовой должен хозяином обернуться и лиходеев убить. Теперь понятно? — многозначительно спросил Васька. — Петька пришел в чужой двор, большак отсутствовал, дворовой его за вора принял. Потому и убил.
— А жену Стрижневу кто убил? Домовой? Доманя? А может… как их… хохлики? — накинулась на Ваську раздраженная Сашенька.
Она рассчитывала, что возница что-нибудь важное знает, потому терпеливо слушала, задавала вопросы. Вдруг у Петра Пшенкина в родном селе враги имелись и как раз в пятницу кто-то из них в столицу ездил? А тут сплошная мистика.
Васька снял треуху и запустил пятерню в волнистые волосы:
— Что? И бабу убили? Я про то не знал. Тут думать надо.
— Мы торопимся, — напомнил Прыжов. — Поехали наконец.
— Сию минуту, барин.
Васька запрыгнул в пошевни и, свистнув так, что у пассажиров уши заложило, щелкнул кнутом. Сани понеслись по зимнему лесу.
— Стоит отъехать на каких-то двести верст, и словно в другой мир попадаешь, «здесь чудеса, здесь леший бродит», домовой бьет посуду, дворовой убивает воришек, — шепнула Лёшичу Сашенька. — А Васька вовсе и не возница, а Вергилий по здешнему аду.
Лёшич в ответ продекламировал из Данте:
На склоне юности моей,
Отягощенный сном,
Путь истинный я потерял
И в поисках напрасных
Забрел в дремучий лес.
Воскресенье, 6 декабря 1870 года,
Новгородская губерния, Маловишерский уезд,
село Подоконниково
Едва кавалькада из трех саней свернула во двор, старуха Пшенкина выбежала из избы, бросилась к розвальням, на которых привезли гроб с ее первенцем, и рухнула перед ним на колени:
— На кого покинул? Сы-нок…
Следом выбежали две молодухи в одинаковых черных платках и дружно завыли.
Вдова Петра Пшенкина Нюша, выбравшись из саней, поклонилась в пояс свекрови, но та даже взглядом ее не удостоила. Тяжело вздохнув, Нюша вытащила перевязанный тюк и сунула тестю, еще крепкому, несмотря на шестьдесят с гаком, седобородому мужику в дорогом овчинном полушубке:
— Одежда Петина. Надо переодеть его.
Поликарп Петрович нахмурился:
— Почему дома не удосужилась? Хоть обмыла?
— Когда? Тело в пять вечера отдали, еле-еле на девятичасовой поезд поспела…
— Не оправдывайся. Все одно твоя вина. У хорошей жены мужик по бабам не скачет.
Молодухи в черных платках (жены младших сыновей) дружно хмыкнули. Свекровь продолжала надрываться:
— Умоляла, не уезжай…
— Эй, мать, — окликнул ее супруг, — кончай голосить. Сына, оказывается, обмыть надо.
Трое младших братьев Петра Пшенкина вместе с отцом вытащили из розвален гроб и занесли в сени, где достали покойника и уложили у порога. Молодухи принялись стаскивать с трупа исподнее, в которое убитого обрядили в морге.
— Петьку-то зарезали! — закричала одна из них, заметив шрамы на животе.
Услышав сие, старик Пшенкин оттолкнул от гроба сыновей. Бросив быстрый взгляд на зашитый Прыжовым разрез, набросился на Нюшу:
— Ты ведь сказала, по башке его стукнули. Почему брюхо вспорото?
— Вскрытие потому что. В городе так полагается.
И получила по лицу:
— А тебе во чаво полагается. Понимаешь, что натворила? Мужа царствия небесного лишила. Теперь ему дорога в ад.
— А кто меня спрашивал? — утирая слезы, пробормотала в свою защиту Нюша.
Желание упокоиться в родном селе Петр высказал ровно неделю назад на похоронах Вязникова. Не понравилось ему Митрофаньевское кладбище:
— Разве это погост? То ли дело у нас, на пригорке вокруг церкви. А здесь болото, за оградой свалка, паровозы как оглашенные гудят. Нет, Нюшка, коли суждено будет умереть раньше тебя, отвези к родным осинам.
Но высказанную Петром волю одна только Нюша и слыхала. Запросто могла не исполнять. Тем более смерть у мужа позорной была, в сортире у полюбовницы. Ан нет, горы свернула, лишь бы выполнить последнее желание — все утро проторчала в морге на 5-й линии, на коленях умолила следователя оформить быстрее бумаги. И на тебе… Как вышла из вагона, так началось: братья мужа волками смотрят, тесть словно с каторжницей говорит. Теперь рукоприкладство…
Два года назад на свадьбе, когда Пшенкиных в первый раз увидала, вели себя по-другому: чинно, степенно, благородно. Видимо, притворялись. Или стеснялись. Отец-то Нюши им не чета, человек солидный, купец второй гильдии!
— Машка где? — спросила старуха.
— Не приехала, — посетовал муж.
— Да как же? Да я ее… — Старуха неожиданно прыгнула, оказалась возле невестки и что было сил заорала: — Почему дочь не явилась?
— Семену вчера девять дней было, — напомнила Нюша.
На самом деле девять дней было только предлогом. Мария Поликарповна наотрез отказалась ехать в Подоконниково. И Нюшу отговаривала. Да та не послушалась.
Беззубая свекровь с безумными от горя глазами и выбившимися из-под платка седыми волосами походила на Бабу-ягу.
— Сенька ей важнее брата? Анафеме сучку предам! — кричала старуха, вцепившись скрюченными пальцами невестке в шубу.
— Отпусти, попортишь вещь, — оттащил жену Пшенкин. — С Машкой опосля разберемся. Сейчас с Нюшей надо обрешить. Пошли-ка, невестушка, в хлев, разговор к тебе имеется.
