А вот князь Кропоткин, напротив, подозревал в поджогах Третье отделение. Целью охранителей, по его мнению, было ужаснуть тогдашнее общество, чтобы даже и мечтать не смели о прогрессивных изменениях.
Кроме камердинера Фимки, Шелагуров держал в усадьбе конюха, повара и его жену Мотю, которая всех обстирывала и за всеми убирала. Узнав, что на кухне чаевничает столичный доктор, местное «обчество» мигом там собралось — в надежде на то, что вдруг доктор что-то от хворей присоветует.
Народные названия болезней очень развеселили Прыжова: конюх пожаловался на пе́рхуй
[70] — ему Лешич прописал отхаркивающее, а повар на черевунью
[71]:
— Днем еще ничаво. А ночью бесы в животе так и прыгают.
— Где именно? Справа под ребрами?
— Именно там. — Повар с уважением обвел взглядом товарищей. Мол, доктор-то толковый, сразу понял, где нечисть резвится.
— Неужто «четверговая соль» не помогла? — удивленно спросил у повара Васька, которого тоже позвали на кухню.
— Не-а, — покачал повар головой. — И втирал твою соль, и ел, даже в водке размешивал.
— А кто ее святил?
— Ну кто-кто? Мотя. Кому еще? Я-то куличи пек.
Васька повернулся к Моте:
— Молитву прочла?
— Не дурнее тебя.
— Какую?
— Какую положено. Отче наш, иже еси…
— Что? Так и прочла?
Мотя кивнула.
— Потому соль и не помогает. Задом наперед надо было.
— Это как? — изумился Прыжов.
— «Аминь. Веки во слава и сила и Царство есть твое ибо…»
— Ах ты, пугало огородное! Щас я тебя проучу. — Повар схватил половник и ринулся к жене с намерением звездануть ей в лоб.
Мотя в ответ схватила ухват и нацелила его на мужа:
— А ну сядь! Сядь, говорю.
— Успокойся, — поддержал ее Прыжов.
Повар обернулся к нему со слезами:
— Не могу. Болит потому что в нутрях, двадцать раз на дню во двор бегаю. А все из-за Моти. Когда помру, к гробу подходить не смей!
— Больно надо, — не полезла за словом в карман его жена.
— Ах ты…
Лёшич успел схватить повара, снова ринувшегося за Мотей:
— Оставь ее. Я тебе помогу.
— Правда?
— Если предписания будешь выполнять.
— Что скажете, дохтур, то и выпью, хоть мышьяк, хоть купорос. Только чтоб бесов изгнать.
— Мышьяк мы пить не будем. Купорос — тем более. Запомни, для бесов они лучшее лакомство.
— Что вы говорите?! Не знал.
— Еще они водку любят. А ты? Часто употребляешь?
— Дык… как положено. По праздникам.
— А праздник у него кажинный день, — вмешалась Мотя. — Именины нагленастого
[72] стакана называется.
Нюша рассмеялась. А Прыжов обрадовался за нее: значит, потихоньку в себя приходит. Страшный ей выдался день — нападение Мишки, унижение от Шелагурова, а впереди похороны предстояли. Дай бог ей все выдержать. Хорошая она. И очень, очень милая, подумал он.
— Значит, так. Водку больше не пей, — строго сказал Лёшич повару.
— Как это? Дохтур, вы ошибаетесь. Водка-то тут при чем? Она спереди выходит. А что болит, сзади. Спереди-то у меня полный порядок, правда, Мотя?
— Тьфу на тебя! — воскликнула та.
— От водки бесы хмелеют, оттого в животе и прыгают, — попытался придумать понятное повару объяснение Прыжов.
Не рассказывать же дремучему человеку про поджелудочную железу, про то, как воспаляется она у горьких пьяниц.
— Как же? Как же без водки? — Повар, упав на колени, пополз к киоту с иконами. — Господи, не дай пропасть, дозволь дожить до Чистого четверга. Самолично соль освящу, молитву прочту как следует.
— Соль уже не поможет, слишком далеко черевунья твоя зашла. — Лёшич попытался как можно более дипломатично высказаться о сомнительном средстве, на которое совершенно напрасно возлагал надежды больной.
Повар в ответ развернулся от икон и пополз к последней надежде — к Ваське. Может, он что еще присоветует?
— Прав дохтур, — почесав макушку, изрек возница. — Ежели ужо двадцать раз бегаешь, плохи твои дела.
— Помоги! Помоги! Христом Богом прошу. Детишкам твоим крем-брюле пошлю.
— Обещаешь?
— Клянусь.
— Емельку Бандорина помнишь?
— Что на балалайке играет?
— Отыгрался ужо. Как ты, брюхом маялся. А теперь помер весь.
— Чур тебя, чур.
— Упроси егойную вдову купальской травы тебе дать. Я и сам нарвал бы, да тварь такая к могиле не подпустила.
— Какой-какой травы? — переспросил Лёшич.
Про «четверговую соль», якобы лечившую от всех болезней, слышал, и не раз. «Заготовляли» ее в Чистый четверг — насыпали обыкновенную каменную соль в горшок, втыкали туда зажженную свечу и, прочтя молитву, ставили под образа. А вот про «купальскую траву» слышать не доводилось.
Васька охотно рассказал:
— Собирают ее на Ивана Купальского
[73] между утреней и обедней. Потому что от мертвецов в те часы сила супротив болезни исходит. От чего преставился, от того трава с могилы и поможет.
Лёшич помотал головой — чего только не придумают!
Воскресенье, 6 декабря 1870 года,
Санкт-Петербург
Добыгин приказал кухарке доложить о нем. Буквально через несколько мгновений из глубин роскошной квартиры раздались радостные вопли:
— Нашли! Нашли! Я же говорила, ступай в полицию. Для того и создана, чтоб искать. Но ты никогда, никогда меня не слушаешься. Ночь из-за тебя не спала. А теперь мигренью страдаю.
С каждой секундой вопли становились сильнее, пока наконец не распахнулась дверь и в прихожую не ворвалась хозяйка, Антонина Митрофановна Парусова. Таких обычно называют аппетитными, потому что отсутствием аппетита не страдают. Возраст Парусовой определить было затруднительно из-за тусклого освещения и толстого слоя косметических средств на лице, но никак не меньше пятидесяти пяти.
— Я так счастлива, — с ходу заявила Добыгину Антонина Митрофановна, забыв поздороваться. — Стоила сумасшедших денег. Даже представить не можете каких. Вам за всю жизнь столько не заработать. А это чудовище, — Парусова указал рукой на супруга, появившегося следом, — спокойно, будто платок потерял, заявил: «Не волнуйся, найдется». Сколько ни гнала, в полицию не шел. Садился в кресло и храпел. Ужас! Для того ли я вышла замуж?
