— Обещаю.
— Не верь ему, — произнесла Люська. — Снова обманет.
— Клянусь!
— Твои клятвы дохлой собаки не стоят. Подпиши! — Оказалось, что на столе, где покоилось тело Выговского, кроме револьвера, лежал листок бумаги. Призрак протянул его Добыгину. Тот схватил, однако из-за тусклого освещения разобрать написанное не смог.
— Ничего не понять.
— На скамейке серники и свеча. Зажги и читай. Это протокол твоего же допроса, где ты признаешься, что приказал Кислому убить Малышева и меня, а потом, чтобы не навлечь на себя неприятностей, застрелил Фимку и Люсю. Вся правда изложена? Добавить нечего? — спросил «Выговский», когда Добыгин закончил читать.
— Вся, так и было.
— Тогда подписывай, Прыжов отвезет куда надо. Чернильница с пером на скамейке.
Добыгин уже их заметил.
Он понимал, что умри он сейчас, то попадет прямиком в ад. А так, быть может, за двадцать-то за гаком лет сумеет вымолить прощение. Пожертвует, к примеру, крупную сумму монастырю.
Полковник размашисто расписался и отдал «Выговскому» листок. И сразу же в подвале зажглось множество свечей.
Из-за ширмы, стоявшей в глубине, вышли какие-то люди. Господи! Да это Крутилин, а с ним священник, городовые, околоточный…
— Что сие значит? — промямлил Добыгин.
— Что вы арестованы, господин полковник, — пояснил человек, выдававший себя за «Кислого», снимая грим.
— Арсений Иваныч?! — узнал Яблочкова Добыгин.
И вгляделся в ту, что выдавала себя за «Люсю». Девица успела прикрыться простыней и была совершенно не похожа на убитую им проститутку. А Малышев? Ба, да это Фрелих, старший агент сыскной!
— Вы… вы меня одурачили… — догадался Добыгин.
— Разве? — усмехнулся Выговский.
Полковник перевел на него взгляд, чтобы понять, кто изображал его. И в ужасе отпрянул. Не может быть! Это сам Выговский.
— Вы живы?
— Кислый заколол другого. Графиня Волобуева, — Выговский указал на Люсю, — назвала ему мою фамилию у кровати коллежского асессора Егорова, который умер за полчаса до прихода гайменника.
Полковник неожиданно сделал рывок вперед, попытался вырвать у Выговского бумагу с признанием. Но Антон Семенович поднял руку вверх, а руку, в которой сжимал револьвер, направил на Добыгина:
— В отличие от вашего, мое оружие заряжено боевыми.
И полковник схватился за голову. Понял, что его провели, как последнюю деревенщину. Оказывается, мнимый приятель Скворцов, когда сжимал его в объятиях, подменил револьвер в кармане.
— Я сотру вас в порошок. Всех, — пообещал Добыгин.
— Эй, Никудышкин, — сказал Крутилин. — Надень-ка на бывшего начальника ручные кандалы.
— С превеликим удовольствием, ваше высокоблагородие, — сказал околоточный, подходя к Добыгину.
— И ты! За что ты меня предал?
— За то, что Люську застрелили. Хаживал я к ней. Хорошая была баба. А вы ни за что ни про что…
— От ненужного свидетеля он избавлялся, — пояснил околоточному Крутилин.
Треплов внимательно выслушал доклад Крутилина, прочел показания Добыгина.
— Я подписал их вынужденно, под дулом револьвера, — заявил полковник, когда обер-полицмейстер отложил бумагу в сторону. — Мне угрожали, грозились убить.
— А Иван Дмитриевич утверждает, что вы сами стреляли.
— В призраков!
— В призраков? Неужто в Бога не веруете?
— Позвольте, ваше высокопревосходительство, позвольте, ничего подобного я не говорил…
— Если бы верили в Бога, призраков бы не испугались. А испугались их, потому что совесть ваша нечиста. Выбирайте: увольнение по прошению из-за состояния здоровья или следствие и суд.
— Должен подумать.
— Камера сыскной полиции для этого подойдет?
— Вы не посмеете.
— Еще как посмею.
— И если выберу суд, ваша голова полетит вслед за моей.
— И пускай. Меня-то отправят доживать в Сенат, а вас куда подальше. А на каторгах, Добыгин, полицейских не жалуют. Еще подумать желаете? Или согласны на увольнение?
Полковник кивнул.
— И не вздумайте жаловаться. Покровителям своим сошлитесь на проблемы со здоровьем. Иначе придется доложить Государю правду.
— Слушаюсь.
— Пшел вон.
Полковник посмотрел на Крутилина и обер-полицмейстера, обвел взглядом кабинет, который так мечтал когда-то занять… На глаза навернулись слезы.
— Честь имею. — Он щелкнул каблуками.
— Сомневаюсь, — процедил Треплов.
Когда Добыгин вышел, обер-полицмейстер встал, подошел к Ивану Дмитриевичу и обнял:
— Благодарю за службу. Спасли сегодня столицу. Если такое чудовище стало бы полицмейстером… Чем-то недоволен?
— Тем, что больно легко он отделался. С таких как с гуся вода. Отряхнется и по новой. Уверен, Государь не стал бы наказывать вас за него.
— Конечно, не стал бы. Только вот суд для нас нежелателен. Во-первых, сор из избы выносить нельзя, во-вторых, полицейских и так не жалуют, в-третьих, а вдруг Добыгина оправдают? Попадется какой-нибудь Тарусов, запудрит мозги присяжным, мол, пристав опасного преступника обезвредил. А то, что бабу при этом пристрелил, так сама виновата, зачем Кислому помогала? И тогда Добыгин из подонка превратится в героя. И вернется сюда на белом коне. Пусть лучше свои деньки в имении доживает.
Чтобы больше не возвращаться к Добыгину (он того не стоит), кратко о его судьбе: полковник сперва беспробудно пил, потом впал в другую крайность — стал трезвенником, обратился к Богу, ездил по монастырям, денно и нощно молился. Очень надеялся, что отмеренный Выговским срок «двадцать лет, три месяца и пять дней» назван был с потолка. Но умер точь-в-точь, как было предсказано. Сумел ли вымолить прощение? Кто знает…
От обер-полицмейстера Крутилин помчался к Тарусову обрадовать его тем, что Выговский «воскрес».
— Почему вы скрыли сие от меня? — возмутился Дмитрий Данилович.
— Сперва из-за опасений за жизнь Антона Семеновича. Кислый-то на свободе бегал, вдруг еще бы одно покушение предпринял? Ну а потом…
Крутилин рассказал про разоблачение Добыгина.
— Значит, Антон Семенович не просто жив, но и здоров? — обрадовался князь. — Отлично, я без него зашиваюсь.
Иван Дмитриевич посмотрел на бутылку коньяка, за уничтожением которой застал присяжного поверенного, и покачал головой:
— Вижу, как зашиваетесь. Опять начали злоупотреблять…
— Из-за Александры. Не встает с кровати. Ни со мной, ни с детьми не разговаривает. Выпьет лекарство, свернется клубочком и плачет. Не ест ничего…
