Фрелих вздохнул. Топать-то холодно. Мороз сегодня до самых печенок пробирает. Да что поделать? Служба есть служба. На его счастье, объект наблюдения, дойдя до угла с Солдатским переулком, обернулся, заметив чайную, из которой только что вышел Фрелих, и направился туда. Агент сыскной с превеликим удовольствием двинулся обратно. Войдя и увидев, что молодой человек уселся в одиночестве, подошел:
— Позволите?
— Да-да, — кивнул объект.
Было понятно, что терзаем размышлениями — голову обхватил руками, лоб наморщил, глаза горят безумным огнем. Внезапно они уставились на Фрелиха.
— Вы человек опытный? — спросил он.
Фрелих кивнул.
— Я продрог. И нервы ни к черту. Думал, убью. Но не смог. Потому вопрос. Чай или водку? Что посоветуете?
— И то, и другое. И закусочки. Хоть чуть-чуть.
— Заказывайте какие угодно. Угощаю.
Через каких-то десять минут Фрелих знал о Георгии Модестовиче почти все — выпив водки, тот принялся исповедоваться. По учительской привычке громко и четко. Фрелиху приходилось его поминутно одергивать:
— Да тише вы, тише.
— Ах если бы, если бы у меня… может, еще водочки? — предложил Чепурин.
— Погодите, еще третья не прижилась, — отказал Фрелих из-за опасений, что «Учитель» — так Чепурина окрестил — из-за непривычки окосеет. — Умоляю, продолжайте…
— Погоди, вспомню, на чем остановился. Ах да… Если бы у меня были крылья, как у человека в ватерпруфе.
— Это кто?
— Барон Гиверт, герой Гуравицкого, человек изломанной судьбы. Был сброшен с воздушного шара. Но сумел выжить. И стал мстить своим убийцам. Один из них поселился на двадцатом этаже.
— На каком? — перебил удивленный Фрелих.
— На двадцатом. Пробраться туда было невозможно. На каждом этаже дежурила охрана с револьверами. И тогда Гиверт сконструировал крылья и как птица поднялся вверх.
— Зачем такую ерунду читаешь?
— Вовсе не ерунду.
— Такого не может быть.
— Сейчас да. А через сто пятьдесят лет… кто его знает, что там будет? Так вот, Гиверт поднялся, увидел обидчика и выстрелил. Охрана выбежала, стала из автоматических револьверов стрелять, а «ватерпруф» поднялся выше и исчез в облаках. Будь у меня такие крылья, не раздумывая, убил бы Разруляева сегодня же.
— Да, брат, понимаю, — произнес Фрелих.
— Но Конкордия…
— Ты говорил, Ксенией звать.
— Не звать, так ее обзывают для простоты. На самом деле она Конкордия. Правда, красивое имя?
— Очень. И что сказала?
— Сама, мол, с мужем разберусь.
— Так и сказала?
Чепурин перекрестился.
— Эй, господин хороший!
Фрелиха хлопнули по плечу. Он обернулся — швейцар:
— Требуют вас. — И, нагнувшись к уху, добавил: — Смертоубийство.
— Кто? — спросил Фрелих тихо.
— Господин Разруляев с третьего этажа.
— Эй, Учитель, идешь с нами, — велел Фрелих собутыльнику.
— Рано, брат, рано. Еще водки давай.
— Похоже, не скоро ты ее теперь выпьешь. Муж твоей Конкордии убит. А я старший агент сыскной полиции, так что следуй за мной.
— Разруляев мертв? — вскочил Чепурин. — Дай тебя поцелую.
Затем Георгий Модестович пустился в пляс.
Фрелиху, чтобы успокоить «Учителя», пришлось заломить ему руку.
Глава 20, в которой Сашенька встречает Шелагурова на вокзале
Четверг, 10 декабря 1870 года,
Санкт-Петербург
Прыжов смог заскочить к Тарусовым только вечером. Сашенька ему даже не улыбнулась.
— А-а, это ты, — сказала она и отвернулась к окну.
— Пришел поблагодарить. Ты спасла мне жизнь. Если бы не ты, был бы уже в могиле.
— Я убила человека. Человека! Понимаешь? Лишила жизни.
— Преступника, убийцу.
— Я не знала этого. А если б и знала, разве имею право? Он только что дышал, о чем-то мечтал, его любили родители. А я спустила курок. И все. Понимаешь? Все! Был человек — и нету. Со всеми его мечтами, надеждами…
— Он хотел тебя убить.
— Он хотел, а я убила. И теперь постоянно его вижу. До и после. Будто говорит: «Полюбуйся, что натворила».
— Лекарство помогает? — осторожно спросил Лёшич. Он ужаснулся, когда узнал, что и в каких количествах Сашенька принимает.
— Только оно и спасает. Не будь лауданума, руки бы на себя наложила. А так выпью, и окровавленное лицо растворяется в тумане. Начинает музыка звучать. Девятая соната Бетховена, помнишь ее?
— Где скрипка пищит, будто ею пол натирают?
— Фи, как ты можешь говорить подобные слова о великой музыке? От ее звуков мне становится легче. Нет, Ромка, которого я убила, не прощает меня. Нет, это невозможно, я совершила то, за что прощения нет. Но я хотя бы перестаю видеть его глаза. Испуганные, несчастные, детские, с вечной укоризной: «Что ты наделала?»
— Давай попробуем другое лекарство. — Лёшич подошел к столу и решительно сгреб пузырьки.
— Нет. Не трогай.
— Лауданум небезопасен. Весьма небезопасен. Если принимать его в больших количествах, мозг начнет разлагаться.
— И пусть.
— Через месяц перестанешь соображать.
— Жду не дождусь…
— …через полгода умрешь…
— И этого тоже жду. И больше смерти не боюсь. Хочу, молю, мечтаю о ней. Мне незачем жить.
— А как же дети?
— Они взрослые.
— Володе пять.
— Зачем ему мать-убийца?
Прыжов оторопел. Сашенька всегда была примерной матерью, ради детей готовой на все. А теперь даже их судьба ее не волнует. Чем? Чем ее встрепенуть?
— Помнишь, какой сегодня день недели?
— Понятия не имею. Даже год не назову. Надеюсь, что прежний. А впрочем, все равно.
— Сегодня четверг. А завтра — пятница, одиннадцатое декабря. Ты договорилась с Шелагуровым, что утром встретишь его на вокзале.
— А ты, значит, подслушивал?
— Вы разве стеснялись? Кстати, ты обещала ему наведаться в газету, выяснить адрес Гуровецкого.
— Гуравицкого, — поправила Прыжова Сашенька. — Да, забыла об этом. Как я могла! — Княгиня вскочила с постели, поправила волосы. — Как я выгляжу?
— Краше в гроб кладут.
— Скажи Тертию, пусть готовят ванну.
