Прыжов двинулся к двери.
— Лауданум! Поставь его на место! — крикнула ему Сашенька.
— Пошлю сейчас в аптеку за другим лекарством.
— Но…
— «Крейцерова соната» будет звучать по-прежнему, обещаю.
— Не надо. Надоела до смерти.
Пятница, 11 декабря 1870 года,
Санкт-Петербург
Следующим утром семейство Тарусовых наконец-то в полном составе собралось за завтраком. И Дмитрий Данилович, и дети были рады, что княгиня пошла на поправку.
— Мамочка, а можно на Рождество амишку
[109] приглашу? — спросила Татьяна.
— Какую из них?
— Иру Невжинскую. Ее родители путешествуют.
— В первый раз о ней слышу.
— Потому что старенькая
[110], только с этого года. Ужасная мовешка
[111]…
— Не смей засорять русский язык, — возмутился Дмитрий Данилович. — Он красив и богат безо всяких «мовешек».
Старший сын Евгений толкнул под столом младшего брата. Володя повернулся к нему.
— Спроси про кота, — тихо шепнул Евгений.
— Зачем?
— Спроси.
— Папа! Лё котень-то? — выполнил просьбу брата Володя.
Изумленная Александра Ильинична посмотрела на гувернантку:
— Вы с ним учите итальянский?
— Нет, — ответила та. — Сама его не знаю.
— Это русский, — хором закричали дети.
— Вятский диалект, — объяснил Евгений. — Дворник Парфен так Володе на уличного кота указал: «Лё котень-то!», что в переводе означает «Глянь на кота!».
Возмущенный Дмитрий Данилович вышел из-за стола.
Проводив старших в гимназию, а Володю с гувернанткой на прогулку, Сашенька пришла к мужу:
— Почему ты на взводе?
— И вовсе не на взводе. Просто считаю, что дети не должны повторять эти ужасные словечки: жантильничать
[112], чепухенция, сослить
[113].
— Выходит, они тебе знакомы? А я, грешным делом, решила, что ты родился сразу взрослым и в гимназии не учился.
— Учился. И слова эти слыхал. Но никогда, особенно дома, их не говорил.
— Так никогда или только дома?
— Во всяком случае, не злоупотреблял.
— Так и дети не злоупотребляют. Зачем ты накричал на Таню? Почему такой раздраженный? В чем причина?
— Куда ты собираешься пойти?
— На свежий воздух, — соврала Сашенька. — Я всю неделю отвалялась в постели, Лёшич говорит, необходимо…
— Зачем ты лжешь? Я знаю, что едешь на вокзал. Знаю, кого собираешься встречать. Я все знаю.
— Сунул нос в дневник?
Тарусов промолчал.
— Что ж, так даже лучше, — пробормотала Сашенька.
Княгиня Тарусова приехала на Знаменскую площадь за десять минут до прихода курьерского. Огляделась: как всегда, у величественного здания с башенкой посередине выстроились в ожидании пассажиров сани, от запряженных в них лошадок подымался пар и смешивался с дымом от костров, возле которых топтались извозчики. Ничего, ровным счетом ничего не изменилось с понедельника, когда прибыла из Новгородской. Изменилась лишь она, Сашенька.
В лучшую ли сторону?
Княгиня прошла через зал, где размещались кассы, камеры хранения и ресторан, вышла на крытый дебаркадер — чудо прогресса и инженерной мысли. Оголенные металлические фермы высоко-высоко, почти у небес, удерживали крышу, под которой без всяких затруднений проезжал паровоз. Огромные, закругленные кверху окна пропускали внутрь столько света, что казалось, находишься не в помещении, а на залитой зимним ярким солнцем улице.
До прибытия курьерского оставалась пара минут. Сашенька не знала, в каком вагоне прибудет Шелагуров, потому встала там, где должен остановиться первый из них. Княгиня волновалась. В прошлое воскресенье внезапно выплеснулось копившееся много лет раздражение против Диди. Так вдруг захотелось ему отомстить. Нет, не отомстить, захотелось любви. Не той, что с Диди, привычной и скучной. А страсти, неистовой, неудержимой. Но что? Что дальше? Бросить теперь Диди и детей? Из-за того, что муж наскучил, что точно знаешь, как ответит на любой вопрос? Так и с любым другим через полгода будет точно самое. И не в этом ли счастье семейной жизни, в пресловутой предсказуемости? Ведь взлеты чреваты падением. Не лучше ли, когда нет ни тех, ни других?
Однако, не будь Шелагурова и встречи, о которой заранее договорились, Сашенька погибла бы, не смогла бы оторваться от лауданума, наркотика, который успел ею завладеть. Шелагуров, сам того не ведая, оказался соломинкой, за которую ухватилась и вытащила себя из пропасти. Шелагуров, а не муж. И не дети. Карикатурный помещик, к которому у нее вдруг проснулось желание в охотничьем домике.
Княгиня подошла к разносчику, торговавшему газетами, посмотрела на свежие номера. Ну как, как называлась та?
Что с ее памятью? Старость? С этим надо бороться. Завтра, нет, сегодня, сядет за изучение иностранного языка. Любого, хоть китайского. Нет, лучше итальянского. Ведь летом они с семьей едут в Италию.
Поедут ли? Есть ли вообще у нее семья?
«Глас Петербурга»! Точно. Она купила свежий номер, успела развернуть… И тут ее окликнул Шелагуров.
От Николаевского вокзала до дома, где жили Разруляевы, было недалеко, на санях минут пять.
— Боже, теперь этот подлец решил убить моего зятя
[114]. Мы обязаны его опередить. — Александр Алексеевич испуган был не на шутку. — Что вы выяснили в редакции?
Сашенька все утро размышляла, как рассказать Шелагурову о событиях, случившихся за последние дни. Но сейчас сие было не к месту. И совершенно неважно.
— Мне не удалось туда съездить, потом объясню.
Сани лихо затормозили, обдав прохожих снегом. Помещик выскочил первым и помог вылезти Сашеньке. Они поднялись по ступенькам, Шелагуров постучал. Швейцар открыл сразу.
— С приездом, Александр Алексеевич, — поприветствовал он всегда щедрого барина.
Тот, не кивнув, спросил:
— Дома ли Сергей Осипович?
— Еще не спускались.
