— Барин! Вчера ночью Сенька Вязников возил Ионыча на Бургу к курьерскому поезду. И хоть Ионыч оплатил Сеньке оба конца, возвращаться пустым Вязникову не хотелось, он дождался прихода машины. На его счастье, одному из сошедших как раз надо было в сторону Подоконникова. Высокого роста, волосы русые тонкие, зачесаны назад, глаза голубые, нос прямой.
У меня заколотилось сердце. Гуравицкий! Неужели рискнул ослушаться?
— Знаете такого? — спросил Пшенкин.
— Понятия не имею…
— Странно. Потому что незнакомец приказал Сеньке отвезти его в ваш охотничий домик и отпер его ключом, мол, вы ему его прислали.
Я бросился к коню, стал отвязывать. Каков наглец! Как посмел? Что задумал? Картины представлялись одна ужаснее другой.
Пшенкин ринулся за мной:
— Постойте, барин, еще не все рассказал…
— Что еще? — спросил я с замиранием сердца.
— Пока шла служба, я наведался туда.
— Зачем?
— Хотел разобраться. Что за человек, в порядке ли паспорт.
— Ну? Разобрался? Паспорт в порядке? — спросил я, усаживаясь в седло.
— Не стал я их беспокоить, постеснялся.
— Их? — спросил я, схватившись за сердце.
Похоже, худшие из моих кошмаров стали сбываться.
— У домика паслась кобылка вашей супруги…
Я выругался и помчался, рискуя загнать коня. Но Мэри уже там не застал. Только Гуравицкого, который самодовольно улыбнулся, увидев меня. В ответ я разрядил в него пистолет.
Откуда он у меня взялся? Я всегда беру с собой оружие, когда езжу через лес.
— Эй, барин, — услышал сзади голос Пшенкина.
Я обернулся, сотский стоял у двери, направив на меня ружье.
— Я убил грабителя, который забрался в дом, — сказал я ему. — То была оборона, личная оборона. Гуравицкий напал на меня…
— Да он встать не успел. Как вошли, так и убили его. Я видел. Садитесь, барин, — велел он мне, — берите перо, бумагу, пишите признание.
Наши глаза встретились, я понял, что убеждать его бесполезно. Чернильница стояла на столе, рядом лежало стальное перо, украденное у меня письмо Свинцова и тетрадь с романом «Убийца из прошлого». Я не знал, что это чистовик, не знал, что черновик увезла Ксения. Вообще, до вчерашнего дня считал, что к Гуравицкому приезжала Мэри.
Я вырвал оттуда лист и написал признание.
— Я не виноват, — сказал я, отдавая сотскому листок.
Пшенкин усмехнулся.
— Петька, послушай, если согласишься забыть про этого мерзавца, — я указал на тело Гуравицкого, — озолочу.
— Барыню тоже озолотите? Вдруг она против вас показания даст? Вдруг не простит, что хахаля пристрелили?
Я схватился за голову: а ведь Петька прав! Мэри — та еще штучка, позора не испугается, если он избавит ее от меня. И тогда моей сказочке про грабителя не поверят, суд признает меня виновным в преднамеренном убийстве.
— Так что и рад бы озолотиться, да не получится, — закончил мысль Пшенкин. — Если только…
Он пристально посмотрел мне в глаза.
— Что? — спросил я.
— Если избавиться от трупа, убийства не будет. Вообще не будет. Никто ведь не знает, что мы сюда поехали. Никто, кроме Сеньки и вашей жены, не знает, что он, — Пшенкин указал на лежавшего на полу Гуравицкого, — приезжал сюда. Ваша супруга болтать не будет, не в ее интересах признаваться в измене.
— А Сенька?
— Сеньке денег дам, чтоб не болтал. Немного, пару тысяч. Он о ссудной лавке мечтает.
Услышав, что две тысячи, по мнению Пшенкина, немного, я с ужасом ждал, какую сумму назначит себе.
— Ну и мне десяточку. Всего, значит, двенадцать тысяч с вас, барин. Очень даже дешево за пятнадцать лет каторги.
— У меня нет таких денег, — решил я поторговаться. — Самое большое, что могу предложить, три тысячи. И то не сразу…
— А вот обманывать меня не стоит. Сергей Осипович ночевал у нас на той неделе, гроза ему путь преградила. Сказывал, Беклемешева двенадцать тысяч за винокуренный заводик предлагает.
От подобной наглости даже слова вымолвить не сумел, замычал что-то нечленораздельное. Руки чесались избить Петьку, избить до смерти, но в его руках по-прежнему было ружье. И я знал, что он пустит его в ход, если брошусь.
— Решайтесь, барин. Или деньги, или к исправнику.
Я кивнул:
— Заплачу.
Пшенкин съездил в деревню за лопатой и негашеной известью. Выкопал могилу, опустил туда Гуравицкого.
— Известь за год «съест» его без остатку, — сказал Петька, засыпая покойника.
Через месяц я продал заводик, получил деньги и отдал их Пшенкину. Однако листок с моим признанием он не вернул, заявив, что двенадцать тысяч — лишь начало и что «доить» (так он выразился) собирается меня до самой смерти. Моей или его.
Взывать к его совести оказалось бесполезной тратой сил. Петька лишь смеялся в ответ. И тогда я решил его убить. Самым простым способом это сделать было: подстеречь в лесу и влепить пулю между глаз. Простым, но слишком опасным. Вдруг потом найдется мое признание?
И я решился на поджог. В огне и Петька погибнет, и проклятая бумага. Однако удача отвернулась от меня, Петька не пострадал. Явился ко мне после похорон семьи:
— Знаю, что это ты, — сказал он.
Я расхохотался:
— Так заяви в полицию.
— Нет, буду «доить» тебя дальше. Дальше и сильнее. «Катенькой» в месяц ужо не отделаешься. Думаешь, признание сгорело?
И Петька достал из кармана сложенный вчетверо листок. Я бросился к нему, чтобы вырвать его из рук, но он был к этому готов — я нарвался на удар в скулу, от которого упал на землю. Когда пришел в себя, Петька навел на меня ружье:
— Будешь платить по двести.
— Не буду.
— Тогда завтра же отправлю по почте исправнику.
— Сядешь на скамью подсудимых рядом со мной. За соучастие.
— Нет, не надейтесь. Паспорт имею на другое имя. Как только Петька Пшенкин ваше признание куда надо пошлет, тут же и исчезнет. В Питере затеряться легко, были бы деньги. А они имеются».
Из протокола допроса Ксении Разруляевой:
«На другой день после отъезда Гуравицкого брат отправился в Петербург и вернулся оттуда с Разруляевым. Возвращение Сергея Осиповича меня перепугало. Настолько сильно был в меня влюблен, что — в том была уверена — взял бы замуж обесчещенной.
— Когда играем свадьбу? — спросил меня Александр.
— Месяца через два, — ответила я.
— Нет, через неделю.
