Указы Екатерины оставались в силе аж до середины сороковых годов XIX века
[101]: де-юре за «непотребство» грозило уголовное наказание, но де-факто состоявшие под врачебным надзором проститутки от него освобождались. В отсутствие легальных публичных домов процветали тайные. Заглянувшего туда клиента могли и убить, и ограбить. И в 1843 году после долгих споров было решено по примеру европейских стран разрешить maison de tolerance
[102], или, как их еще называли, бордели.
Николай Первый обожал все регламентировать. Бордели исключением не стали. Открыть его могла лишь женщина в возрасте от тридцати пяти до пятидесяти пяти лет, причем в своем заведении она была обязана проживать. Ближайшие церкви и гимназии должны были отстоять от борделей на сто пятьдесят саженей
[103]. Заниматься проституцией разрешалось с шестнадцати лет. Все девицы, работавшие в публичном доме, должны были иметь так называемый «желтый билет» – особую книжку, которая выдавалась полицией в обмен на паспорт. Кроме медицинских и паспортных сведений там размещались правила поведения для публичных женщин. Блудница в любой момент имела право прекратить свой постыдный промысел и обменять обратно билет на паспорт. Контроль за публичными домами был возложен на врачебно-полицейские комитеты. Всех девиц два раза в неделю осматривал доктор. Эти же комитеты при содействии исполнительной полиции разыскивали тайные притоны, выявляли женщин, занимавшихся проституцией незаконно, и осуществляли контроль за так называемыми «бланковыми»
[104].
Выйдя от Соломона, Сашенька пошла обратно в Нагорную часть. Именно там, на Михайловской улице, находился единственный в Рамбове публичный дом для солидной публики.
Как ей представиться? Как объяснить, чего добивается? Способны ли понять ее благородные порывы женщины, лишенные нравственности?
Никакого сочувствия и жалости к ним Сашенька не испытывала. Одно глубокое презрение. Любая здоровая баба всегда способна заработать трудом честным: устроиться прачкой, кухаркой, горничной, etc… Или выйти замуж, составить счастье и себе, и достойному человеку. Так нет же – эти предпочли торговать собой, разносить дурные болезни, губить душу и тело.
Сашеньку передернуло. Несмотря на жару, она почувствовала озноб и легкую головную боль. Около поворота на Еленинскую притормозила, осторожно выглянула за поворот – не дожидается ли ее Волобуев? Нет! Однако свернуть не решилась, хотя нужная ей Новая улица, с год назад переименованная в Михайловскую, начиналась именно от Еленинской. Пошла дальше вверх до следующего перекрестка и только там завернула на параллельную улочку. По ней и дошла до Михайловской.
И вот он – двухэтажный неприметный домик. Подойдя к двери, княгиня позвонила в колокольчик.
Со второго этажа раздался в ответ недовольный женский голос:
– Кого в такую рань?
– Не боись, Анютка, не к тебе, – ответили ей из соседнего окна. – К тебе лишь по ночам, когда хари не видать.
– Заткни хавальник, Монька, не то зубья перещитаю.
Тут дверь и открылась.
– Вам кого, барыня? – удивилась пожилая тетка в сарафане и фартуке, в руке державшая половую тряпку.
– Дозволите войти?
– Звиняйте, только для господ, – тетка попыталась захлопнуть дверь, чего Сашенька не допустила, перешагнув через порог.
– Я знаю.
Баба оторопела:
– И чаво?
– С хозяйкой надо поговорить.
– А-а-а, – протянула баба, придирчиво осмотрев Сашеньку с головы до ног. – Не старовата ли будешь?
Сашеньке захотелось вырвать тряпку и отхлестать бабу по физии. Она с трудом сдержалась:
– Не твое дело. Доложи, княгиня Тарусова к ней.
Баба засмеялась, обнажив беззубый рот:
– Ишь ты, княгиня.
И исчезла в глубине коридора, дав Сашеньке войти внутрь. Маленькая шинельная с вешалкой в углу, справа лестница на второй этаж, слева гостиная с мягкой мебелью и фортепиано, в углу которой буфет с рюмками и стаканами. Подойдя к нему, Сашенька открыла створки буфета. Ну и ну! Бутылки с ликерами, виноградными и столовыми винами.
Увы, запрет на продажу в борделях спиртного повсеместно нарушался.
– Хотите выпить? – раздался голос сзади.
Сашенька повернулась. Если бы эту даму в строгом черном платье, с тщательно уложенными черными с проседью волосами, с лорнетом на шейной цепочке она встретила на улице, приняла бы за классную даму или супругу небольшого чина в отставке. Но никак не за хозяйку борделя.
– Нет, спасибо, – пробормотала Тарусова.
– Гостям мы горячительного не подаем. Для себя держу, – и, ловко отодвинув Сашеньку, хозяйка закрыла створку буфета на ключ. – Прошу ко мне в кабинет.
Коридор был полон девиц. Всем хотелось поглазеть на новенькую:
– Гляди, Монька, платье…
– Пятьсот рублев…
– Выше бери, тыща.
– А точно княгиня?
– А сама не видишь?
Сашеньку девицы разочаровали. Самые обычные. Ни красоты, ни печати разврата на лице. Чуть постарше Тани с Ниной. Все в ночных рубашках, не чесанные с ночи. Хозяйка на них цыкнула:
– А ну живо белье менять.
Девиц сдуло.
Они зашли в кабинет, вполне обычный для делового человека: шкаф, заставленный папками с тесемочками, письменный стол в бумагах. Хозяйка села в кресло, показав Сашеньке на стул сбоку:
– Ласточкина Домна Петровна, титулярного советника вдова.
– Княгиня Тарусова Александра Ильинична.
– Если вина не желаете, может, чаю?
Сашенька помотала головой.
– Кофе? Лимонад? Оршид? Нет? Тогда к делу. Билет при вас?
– Ваша прислуга меня не поняла…
– Так и подумала. Потаскушка или нет, различаю сразу, по глазам, – объяснила Домна Петровна. – Тогда что желаете? Только покороче. Расчетные книжки надо заполнить.
В публичных домах содержательницы нередко обманывали своих работниц, потому правительство обязало их вести расчетные книжки, подобные фабричным.
– Мой муж – присяжный поверенный. Он будет защищать князя Урушадзе. – Сашенька тоже владела искусством читать по глазам и сразу поняла, что произнесенное имя Домне Петровне знакомо. – Он ведь заходил к вам?
