Мария Дмитриевна была столь добра, что довезла Тарусовых до самого дома. Женя с Володей выбежали встречать своих.
– Эй, барчук, – окликнул Евгения кучер Петюня. – Приглядишь за лошадьми? Я на минутку, с родителями поздоровкаюсь.
Евгений с гордостью взялся за уздцы, а кучер, к немалому удивлению Сашеньки, зашел в сад через калитку и направился к сараю, в котором жили Мейнарды.
– Как тесен мир, – сказала она Волобуевой. – Не знала, что Петюня их сын.
– Он им не сын, – строго произнесла графиня. – Мейнарды взяли его из Воспитательного дома.
Продажная любовь и внебрачные связи чреваты не только венерическими заболеваниями, но и нежеланными младенцами. Чтобы несчастные матери их не убивали, в царствование Екатерины Второй в Петербурге открылся Воспитательный дом, куда можно было анонимно сдать ребенка. Но таких детей было слишком много, персонала и помещений не хватало, потому воспитанников пристраивали в крестьянские семьи на откорм и воспитание за плату. Не брезговали подобным «промыслом» и немецкие колонисты…
Одетый в пестрый жилет с застежками доверху, Герман Карлович встретил приемного сына холодно, зато пожилая супруга его прослезилась, и на смеси русского с немецким предложила чай с Koffeekuche
[131]. Кучер посмотрел на хозяйку, но Волобуева выказала на лице неудовольствие. Пришлось Петюне пирог забирать с собой.
В портфеле Глеба Тимофеевича вместо четырехсот облигаций было обнаружено всего две, остальные листы были вырезаны из бумаги. Однако номера обеих настоящих облигаций нашлись в списке, сделанном когда-то генералом Масальским. И полицмейстер Плешко решил провести у Четыркиных обыск, чтобы найти недостающие. Напрасно Глеб Тимофеевич умолял спросить об их судьбе графа Волобуева. Полицмейстер после фиаско в суде был зол и настроен решительно. Сашеньку и Матрену пригласили в качестве понятых.
Но ни в буфетах, ни в комодах, ни в платяном шкафу облигаций не нашли. Перед самым уходом городовые стали рыться в сундуке, что стоял в сенях.
– Ваше высокоблагородие, кажись, нашел, – воскликнул один из них, обнаружив на самом дне пачку бумаг, завернутых в газету и тоже перевязанных бечевкой. – Похоже, они.
– Это семейные фотографии, не трогайте, – разволновалась Юлия Васильевна.
– Ой ли, – покачал головой полицмейстер Плешко. – Ну-ка, посмотрим.
– Я сама, – оттолкнула его хозяйка дома.
Четыркина развязала веревку, развернула газету.
– Действительно, портреты, – разочарованно протянул Плешко.
Юлия Васильевна хотела тут же их убрать, но помешала Нина:
– Мама, дайте, давно их не видала. Заодно Александре Ильиничне покажу.
– Юлечка, принеси воды, что-то в горле пересохло, – попросил жену Глеб Тимофеевич.
Когда Четыркина вышла на кухню, он подошел к падчерице и заглянул через плечо:
– Ты эти фотопортреты Красовской показывала?
– А вам-то что?
– Экая ты грубиянка. – Глеб Тимофеевич ткнул пальцем в портрет, что сжимала Нина в руках. – Отец твой?
– Как вы догадливы.
– А это? – прервала спор Тарусова.
– Мамины родители и мамина сестра с мужем…
С чашкой воды из кухни вернулась Юлия Васильевна и, увидев, что супруг занят разглядыванием семейных портретов, возмутилась:
– Глеб! Нашел время картинки разглядывать. Давай вспоминай, где тебе облигации подкинули? Когда с Волобуевым поддавали, ты портфель из рук не выпускал? Чего молчишь?
– Думаю…
Глава семнадцатая
Сашеньку разбудил шум в саду – кто-то громко там ругался. Пришлось вставать и одеваться. Выйдя в сад, она поняла, что шум раздается от уборной, Герман Карлович распекает там барышень, Наталью Ивановну и Таню. Дочка спросонья позабыла, что газету после использования надо кидать в ведро, и бросила в дырку. Чтоб исправить досадное упущение, барышни стали кидать в нее камни, но проклятая бумаженция не хотела тонуть. За сим занятием и застал их хозяин дачи.
– Витите ветро? Я нарошно его поставил…
– Простите, Герман Карлович, больше не будем..
– А хто тостанет камен?
Барышни обреченно смотрели на грозного Мейнарда, не зная, что ответить.
– Я заплачу за это золотарям, – пришла на выручку Сашенька.
– Как-кое безобразие. Надо нак-казать.
– Согласна, – зевнула Сашенька. – Завтра их выпорю.
– Когта? – не понял шутки Мейнард. – Я буту убетится!
– Вы разве развратник, Герман Карлович? Девицы без панталон…
– Ошень карашо, – удовлетворился он. – Спокойной ночи!
Но, не пройдя и двух шагов, споткнулся.
– Тохлый кот, – сказал Герман Карлович и поднял за хвост безжизненного Обормота. – Нато закопат.
Сашенька с Таней кинулись к Мейнарду и вырвали трупик рыжего существа из равнодушных рук.
– Сердце бьется. Мама, сердце бьется!
– Паралич, – объяснил Герман Карлович. – Нато закопат!
– Идите спать, сами разберемся, – прогнала его Сашенька.
Обормота внесли в дом, положили на стол, стали осматривать. Он будто спал, но очень и очень крепко, попытки разбудить его ни к чему не привели.
– Может, и вправду, паралич? – предположила Таня.
– Я возьму его к себе в кровать, согрею. Вдруг отойдет? – с надеждой произнесла Сашенька.
«Можно ли жить, не повидав Нижнего Новгорода?» – задавался вопросом Теофиль Готье. Агент Петербургской сыскной полиции Фрелих ответил бы ему утвердительно. Однако начальство приказало ехать туда, а с ним разве поспоришь?
Ранним утром он выгрузился из курьерского поезда на дебаркадер Московского вокзала, с завистью прошел мимо синих вагонов
[132], ведь ему по такой жаре пришлось трястись в желтом, вышел на привокзальную площадь, прикинул – не нанять ли извозчика, – но желание сэкономить куцые прогонные возобладало, и экономный Фрелих отправился в полицейское управление пешком.
И город его удивил. Такого вавилонского столпотворения сыскной агент не видел даже на масленичных гуляниях в столице. А Нижний, оказывается, тоже столица. Хотя бы на время знаменитой ярмарки. Шутка ли, пять миллионов человек на нее приезжают. Речь слышалась всякая, одежда, обувь, головные уборы и даже прически посланцев неведомых ему стран вызвали у него полнейшее изумление.
Дорога до Городского полицейского управления заняла всего пятнадцать минут. Внутри царила знакомая Фрелиху суета – младшие чины бегали вверх-вниз по лестницам-коридорам, старшие – непрерывно совещались в кабинетах. Агент отыскал приемную полицмейстера, представился его помощнику и принялся ждать. Приняли его относительно быстро, в два пополудни. Полицмейстер, не взглянув, указал на стул и углубился в прошение, которое собственноручно составил Крутилин.
