– Хотим знать, что видел.
– Сама за него расскажу. Когда они…
– Благодарю, ваше сиятельство, – невежливо оборвал ее Крутилин, – однако с чужих слов опросы не проводим. Надо лично.
– Петюня! Петюня! – будто собачонку позвала графиня, и кучер тут же вынырнул из-за кустов.
– Тебя полицианты требуют.
Петюня поклонился. Крутилин пальцем поманил его в глубь сада. Когда отошли на недостижимое для ушей графини расстояние, Иван Дмитриевич спросил:
– Скажи-ка, дружок, вечером двадцать четвертого июля ты ездил с графом в Петербург?
Петюня, подумав, изрек:
– Спросите у барыни.
– Тебя спрашивают, дубина этакий. А будешь ваньку валять, в холодную посажу, – припугнул симпатичного, но туповатого Петюню Плешко. – Ездили или нет?
– Про так давно не помню. Про позавчера помню, куда ездили, а про июль спросите у барыни.
– Я спрашиваю про ту ночь, когда дачу ограбили, – попытался освежить память кучеру Крутилин.
– А-а-а! Ту помню.
– И шо? Ездили в Питер?
– А как же?
– По какому адресу? – задал главный вопрос Иван Дмитриевич.
– Спросите у барыни…
Крутилин не выдержал:
– Издеваешься?
– Не, ваше высокоблагородие. Просто барыня не велела говорить.
– Говори, мать твою, иначе в Литовском замке запру!
– На Артиллерийскую.
– Дом три?
– Он самый.
– Граф в дом заходил?
– Не знаю, не видел. Приказал: «В гостиницу езжай, ожидать не надо».
– Раз отпустил, значит, собирался пробыть там всю ночь?
– Этого не знаю…
– А раньше графа на Артиллерийскую возил?
– Нет, барин туда на извозчиках добирался.
– Откуда тогда знаешь?
– Извозчики и сообщили. Каженную неделю у Николаевского вокзала по три часа стоял. Со всеми сдружился.
– А что ты делал у вокзала?
– Барина ждал. Он у вокзала с меня на извозчика пересаживался.
– Зачем?
– Чтобы про Артиллерийскую я не знал и барыне не доложил.
Глава двадцатая
– Присаживайтесь, господа, – жестом пригласил граф. – Осмелюсь предложить коньячку. Давайте помянем невинно убиенных рабов божьих Глеба и Екатерину. – Волобуев разлил по рюмкам янтарный напиток, все, не чокаясь, выпили. – Когда уходят друзья юности, внезапно понимаешь, что и твой срок вот-вот настанет. Странно, правда? Вроде жизнь только началась, еще вчера ходил под стол, играл во дворе с мальчишками, смеялся над отцом, когда тот храпел в кресле. Жизнь казалась бесконечной, а теперь и сам храпишь, и та, что с косой, ближе и ближе. Еще по рюмке?
– Нет, мы на службе, – отклонил предложение Иван Дмитриевич. – У нас к вам вопросы.
– Взаимно. У меня к вам тоже, – слишком уж игриво для убийцы ответил Волобуев.
– Тогда начнем с ваших, – предложил Крутилин.
– Зачем арестовали Тарусова? Это нелепо. Он Четыркина знать не знал, никакого мотива не имел…
– А у вас, граф, мотив имелся?
Андрей Петрович усмехнулся:
– Мотив имелся у всех, кто с Глебом был знаком. Даже после кончины назвать Четыркина достойным человеком язык не поворачивается. Но я любил его, как любят беспутного родственника, который болен алкоголической болезнью, постоянно врет, иногда ворует, но все равно родная кровь. В каждой семье есть такой, не правда ли?
– Четыркин вас шантажировал?
– Нет, подобных людишек в свои тайны я не посвящаю.
– Но какую-то из них позавчера рассказали.
– О чем это вы?
– Сутки назад Четыркин попросил вас приехать к нему, в противном случае грозился пересказать ваш разговор полиции.
– Ах это! Глеб пошутил.
– Ой ли…
– Вы вместо Тарусова теперь меня подозреваете? Из-за платка с монограммой? Так у меня их несколько дюжин. И каждый год старые выбрасываю, а новые покупаю. Не там ищете, господа сыщики. Почему-то вы забыли про десяток негодяев, что содержатся в арестном доме. Кто-то из них вполне мог обойти избу, зайти в камеру к Глебу и его убить.
– Нет, это решительно невозможно, – занервничал Плешко. – Задержанные в арестном доме содержатся под замком.
– А вот и нет, господин полицмейстер, – парировал с ухмылкой граф. – Когда я туда приехал, все они грелись на солнышке.
– Вы приехали во время прогулки, Андрей Петрович, – заявил Плешко, стараясь не встретиться взглядом с Крутилиным, который с удивлением повернул к нему лицо. – И потом, откуда у задержанных хлороформ?
– Я тоже его не держу, – заявил граф.
Крутилин вернул разговор в прежнее русло:
– И все-таки, о чем позавчера вы говорили с Четыркиным?
Волобуев крепко задумался, взвесил pro и contra и решил-таки ответить правдиво. Вдруг кто их слышал? Мимо них с Глебом многие проходили, в том числе княгиня Тарусова:
– Мы говорили о Красовской. Глеб показал мне газету с некрологом. Я не знал про ее гибель. Поверьте, это тяжелая утрата для меня.
– Почему? – спросил Крутилин.
– В молодости едва на ней не женился. Катерина была прехорошенькой вдовой, я – лихим драгунским майором, оба кипели африканской страстью. Но… Увы… Не сложилось. Катерина тяжело переживала наш разрыв, с горя ушла на сцену.
– Ваши отношения прервались?
– Да, за прошедшие двадцать пять лет мы виделись лишь раз, на Асиной свадьбе.
– А этим летом? Ведь Красовская гастролировала в Петербурге.
– Нет, увольте, мне хватило встречи на свадьбе. Мы, мужчины, даже в старости сохраняем некий шарм, морщины с сединой нам к лицу. А вот дамы… увы… Лучше бы им умирать молодыми. Я не хотел видеть Катино увядание, потому не ездил на спектакли и не искал встреч.
– Неужели? Один уважаемый свидетель застал вас в гримерной у Красовской. Он утверждает, что вы с ней целовались.
– Свидетель ошибается. То был не я.
– А кто каждую неделю посещал Красовскую на Артиллерийской?
– Откуда мне знать?
– Свидетели утверждают, вы.
– Какие свидетели?
– Извозчики с Николаевского вокзала, – рискнул использовать неподтвержденные сведения Крутилин.
– Дьявол!
– Так посещали или нет?
– Да, только, умоляю, ни слова супруге. Вообще-то Маша не ревнива, но почему-то Красовская вызывает у нее приступы ярости. У супруги больное сердце. Врачи говорят, если случится приступ, он станет последним. – Волобуев плеснул себе из бутылки еще коньяка. – Поэтому прошу вас, господа, простить мне эту вынужденную ложь.
