– Маленькая ложь, граф, рождает большие подозрения. Советую дальше говорить правду и только правду. В ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое июля вы посещали Красовскую?
– Нет, за пару недель до этого мы поссорились и разошлись навсегда.
– А вот кучер ваш утверждает, что довез вас до Артиллерийской и высадил у дома Красовской!
– Идиот!
– Вы или он?
– Что вы себе позволяете, господин асессор? – вскочил с места Волобуев.
– Сядьте, граф, сядьте. Думаю, пора вам признаться.
– Подите вон.
– Только вместе с вами.
– Я буду жаловаться.
– Сколько угодно! В камере вам подадут бумагу и перо.
– В камере? Я арестован?
– Пока просто задержаны по подозрению в убийствах.
– Но я никого не убивал.
– Разве? Красовскую застрелили из вашего револьвера.
– Не может быть.
– Еще как может.
– Его у меня украли. Точно! Вот и разгадка. Грабитель с убийцей – одно и то же лицо.
– Невозможно. Ограбление случилось в полвторого в Рамбове, а убийство в час ночи в Петербурге.
– Поверьте, я не заходил в ту ночь к Катерине.
– А зачем приезжали?
– Хотел попрощаться, извиниться за ссору.
– Красовская ждала вас?
– Нет, то был экспромт. Я подъехал, взглянув на окна, понял, что она ждет кого-то другого, и спрятался за угол. Через некоторое время подъехал Урушадзе с букетом, его впустили в дом. И все! Я ушел несолоно хлебавши.
– Свидетели?
– Я был в бешенстве, шел пешком до Большой Морской.
– Когда вы уезжали в Петербург, револьвер находился в ящике?
– Да.
Крутилин поднялся и подошел, чтобы осмотреть ящик.
– Его недавно чинили? – уточнил Иван Дмитриевич, увидев свежие, еще не покрытые лаком вставки.
– Да, после грабежа.
– Откройте-ка.
Граф достал из кармана связку, выбрал нужный ключ, провернул его в замке, потянул за ручку и обмер:
– Что это?
Крутилин достал из ящика склянку с притертой крышкой. В таких аптеки отпускают лекарства. Склянка была пустой, но, судя по надписи на этикетке и запаху, в ней когда-то содержался хлороформ.
Тарусов маялся от духоты и безделья. Заботливая Сашенька передала ему вчера связку книг, но, увы, одну беллетристику, которую князь не жаловал. Но пришлось читать, чтобы хоть на время забыть про кошмарный сон, в котором Дмитрий Данилович очутился.
Иван Дмитриевич, подъехав с Плешко к арестному дому, перво-наперво осмотрелся – избу, в которой помещались подследственные, окружал невысокий заборчик, через который ловкий человек легко перепрыгнет. Так-так-так! Вход в камеру для низших сословий находится в поле видения надзирателя, сидевшего у ворот, а вот вход в камеру для дворян ему не видать.
– Пойдемте, – поторопил его Плешко. – Надо извиниться перед князем.
– Идите, а мне позвольте полюбопытствовать, – и неожиданно для полицмейстера Иван Дмитриевич направился к подлым сословиям.
Плешко поплелся за ним. Его отношение к Ивану Дмитриевичу волшебным образом изменилось. Еще час назад он возмущался, ерепенился, но, убедившись в правоте начальника сыскной, поспешил переметнуться. Теперь разве что портфельчик не нес за Крутилиным.
Надзиратель отпер камеру. Крутилин вошел и сразу отпрянул обратно на воздух:
– Ну и парилка. Да еще совмещенная с отхожим местом. Зачем над людьми издеваетесь?
– Тяжелые условия помогают преступникам осознать тяжесть содеянного и встать на путь исправления, – глубокомысленно изрек Плешко, благоразумно прикрыв нос платком.
– Преступниками их еще не признали. А уже мучаете!
Иван Дмитриевич, задержав дыхание, снова вошел вовнутрь. И вот удача – обнаружил знакомца, банщика
[140] по кличке Футляр.
– Ба! Иван Дмитриевич! Неужели сюды перевели? – приветствовал его фартовый.
– Здорово, Футляр! Ну-ка, давай выйдем, воздухом подышим.
Плешко взирал на питерского коллегу с недоумением. Сам он с задержанными беседовал исключительно зуботычинами, а Крутилин говорил с Футляром как с равным.
– Вам про те порядки, что вчера, али что теперь? – переспросил он Ивана Дмитриевича.
– Про вчерашние.
– Понимаю. Ищете, кто фраера макнул.
– Может, подскажешь?
Футляр пожал плечами:
– Точно не фартовые. Иначе бы мне шепнули.
– Пройти сюда было трудно?
– Был бы пятачок. Пускали всех, кто хотел. Но к дворянам прейскурант дороже, полтинник.
– Камеры на ключ закрывали?
– Что вы? До сего дня таких издевательств не было. Все по-человечьи. Двери были нараспашку. Сами ведь убедились, когда закрыты – пот ручьем и нечем дышать. Само собой, давали дядьке
[141] слово, что виры
[142] не допустим.
– А мог посетитель заплатить пятачок, будто в вашу камеру идет, а сам отправиться к дворянину?
– Почему нет? Никто за ними не следил. Но…
– Что «но»?
– Одет должен был не по барски. Иначе полтинник.
– У вас, смотрю, не забалуешь.
Крутилин расстроился. Если к Четыркину заходили только двое – Тарусов и Волобуев, – один из них точно убийца. И сомнений кто – никаких. Но если мог зайти любой обладатель пятачка, доказать вину Волобуева будет ой как непросто.
Выпущенный с извинениями из арестного дома Дмитрий Данилович пригласил Крутилина отобедать. Отца на даче уже не застал – тот, выпросив у Сашеньки на дорогу десять рублей, отправился в Озерки. Ася, дожидавшаяся Тарусова с самого утра, узнав об аресте отца, хотела уйти домой, чтобы поддержать мать, но Александра Ильинична настояла, чтобы она тоже села за стол.
Когда мужчины перешли к коньяку, а дети к десерту, княгиня Урушадзе осторожно поинтересовалась у Ивана Дмитриевича:
– Авика отпустят?
– Нет, увы. Попытка сокрытия трупа и кража денег – тоже весьма серьезные преступления, – объяснил Крутилин. – Не исключаю и того, что следователь предъявит вашему мужу обвинение в соучастии в убийстве.
Ася всхлипнула, положила вилку, которой ковыряла пирожное, и выбежала в сад.
