– Столовую ложку! – скомандовал Тоннер и на всякий случай уточнил: – Внутрь!
Ехать с Дашкиным или оставаться здесь? Тоннер не знал, что ему делать.
– Калика ряженый! – внезапно закричала Марфуша. Как раз вошел Петруха, камердинер князя. – Держи его!
Филипп Остапович схватил Петруху за шкирку, как пять минут назад держал его хозяина.
– Клянусь Христом Богом, не я, – лепетал несчастный, силясь ударить швейцара ногой в колено.
– Что происходит? – строго спросил Андрей Артемьевич.
– Какой-то мерзавец напал сегодня на Марфушу, – пояснил швейцар и уточнил у блаженной: – Он?
– Не я, не я! – бормотал Петруха.
– Он со мной целый день был, – нашел в себе силы заступиться за верного холопа Дашкин.
– Отпустите человека. Что за манера всех хватать! – закричал на швейцара доктор.
Швейцар поглядел на Андрея Артемьевича. Тот кивнул.
– Как скажете! – нехотя выпустил Петруху Филипп Остапович.
– Проводите князя в карету, – скомандовал камердинеру Илья Андреевич и обратился к швейцару: – А ты шубу на него накинь. Холодно!
– Слушаюсь!
– И мою подай!
Софья Лукинична грохнулась на пол.
– Что за черт! – не сдержался доктор. Подскочил к Лаевской, похлопал ее по щекам. – Где саквояж?
– Несу, несу, – со всех ног по лестнице бежал Тихон.
С превеликим трудом Софье Лукиничне удалось задержать дыхание, когда к ее носу поднесли нашатырь.
Тоннер почесал затылок. Притворяется? А вдруг нет? Что делать?
– Вы же не бросите Софушку? – заволновался Лаевский. – Она жива?
– Несомненно!
Со второго этажа донеслись крики Ирины Лукиничны.
Тоннер решился:
– Отнесите Софью Лукиничну в спальню, – приказал он Тихону. – Я сбегаю к Ирине Лукиничне и сразу вернусь.
Глава пятнадцатая
– Все кому не лень за вихры таскают, – жаловался Пантелейка, прихлебывая чай. – Из-за всякой ерунды. Подумаешь, книжки Полины Андреевны Ольге Борисовне отнес! И что такого? Та тоже читать любит! А Дунька, горничная ихняя, на что? Без рук, без ног? Так поди ж ты! Вызвала, влепила пощечину, что ты, мол, наделал? Цаца!
– Ничего, – подбодрил казачка Данила, – подрастешь, выбьешься в дворецкие, сам будешь пощечины раздавать!
– Не буду! – жуя пирожок, возразил Пантелейка. – Я, как снег сойдет, сбегу отсюдова!
Данила поперхнулся:
– Чего?
– Сбегу, говорю, по весне!
– Ты что, Пантелей Маркыч? Ты эти шутки брось!
– А я и не шучу!
– Да как же! – развел руками Данила. – Ведь не себе, барину принадлежишь…
– Враки это! Все-все-все люди свободными рождены! В Писании сказано!
– Как это враки? – оторопел Данила. – Да хоть в церковь сходи, у батюшки спроси…
– А! – махнул рукой Пантелейка. – Помещики подкупили попов, вот те и врут напропалую!
– Господи! Святая Богородица! – Катерина закрестилась на привезенные из деревни иконки, которые с разрешения Тоннера повесила в красном углу кухни.
– Сам такую ерунду придумал? – строго спросил Данила.
Пантелейка насупился, его карие глаза уткнулись в чашку, а пухлые губки сжались.
– Отвечай, когда спрашивают! – Данила стукнул по столу кулаком.
– Отстань от дитяти! – заступилась Катерина. – Малой он, не ведает, что болтает! А ты, сынок, помолчи! Кушай лучше!
Данила от защитницы отмахнулся:
– Отвечай! Сам иль надоумил кто? Ну? – и схватил мальчишку за вихры.
– Филипп Остапыч сказал! – морщась от боли, признался Пантелейка.
– Филипп Остапович? Что дверь отворяет? – Данила припомнил высокого старика в ливрее.
– Он самый!
– Дурак он, твой Остапыч! – Данила отпустил казачка. – Не слушай его!
– Сам ты дурак! – буркнул Пантелейка и тотчас получил подзатыльник.
– Да что ж ты творишь, Данила! – Катерина бросилась на выручку. – Не плачь, миленький! – утешила казачка.
– Больно! – парнишка тер затылок. – А Остапыч мне заместо отца!
– Заместо? – удивилась Катерина. – А отец где?
– В деревне остался! – Пантелейка снова насупился и сжал худые кулачки. – Гад он, а не отец! Как староста стал казачка подыскивать, он ему самогонки отнес! Целую бутыль! Чтоб меня забрал в город! У них с мамкой еще пятеро! На хрен я им? Лишний рот…
– Не болтай дурного о родителях, – строго сказала Катерина. – Они тебе добра…
– Добра? Чтоб я объедками питался? Чтоб спал на холодном полу? Чтоб всякие Дуньки меня били? Да кабы не Филипп Остапович, я бы руки на себя наложил!
– Господи! Прости дитя неразумное, – запричитала Катерина.
– Только Остапыч и защищает! Он один и любит! Евоный сынок помер, вот меня и голубит. А твой Данилка его дураком!..
Данила уже остыл, расчувствовался и потому ответил почти миролюбиво:
– Я в сердцах назвал… Потому что с Остапычем твоим не согласен! Не прав он! Это ж надо! Такие мысли тебе в башку впихивать! Ну, сбежишь ты, а дальше? – Данила корил себя за то, что сорвался. Рукоприкладством здесь ничего не поправишь! Ключик надо к пацану подобрать, вразумить, удержать от глупости. – Что дальше-то будешь делать? По лесам скитаться? Проезжих грабить?
– Нет! Я в Сечь рвану! К казакам! Москали клятые народ закабалили, а теперь и за веру нашу православную принялись, поганят ее хуже ляхов!
Катерина где стояла, там и села. У Данилы отвисла челюсть. Пантелейка, не обращая на них внимания, продолжал:
– Одни казаки крещеный мир спасают! И я хочу с ними! Научусь там на коне скакать, из ружья стрелять, головы саблей рубить!
– А эта Сечь… Далеко она? – испуганно поинтересовалась Катерина.
– Далеко!
– Слава богу!
– На Днепре, за какими-то порогами. Я и сам точно не знаю.
– А как доберешься?
– Так не один я, с Остапычем побегу! По весне… Снежок сойдет, и махнем.
Данила ушам своим не верил! Ну и фрукт у Лаевских двери отворяет! От такого, по-хорошему, все бы двери понадежней запереть!
– А зачем весны ждать? – вкрадчиво спросил Данила. – Прямо щас и беги! Али простудиться боишься?
– Да я бы с радостью! Хоть завтра! У Остапыча здесь дела кой-какие, он пока не может…
– Знаешь, что я тебе скажу…
– Данила! – Катерина вскочила, попыталась встать между мужем и Пантелейкой.
