– Сиди, милая, не бойся! – слуга ласково погладил супругу по плечу. – Заруби себе на носу! Нету никакой Сечи! Лет пятьдесят уже, как нету! Как турок из Крыма выгнали, так заодно и с казаками твоими покончили.
Пантелейка захлопал ресницами. А потом тихо произнес:
– Врешь!
– Не смей тыкать старшим! – одернул юнца Данила. Пантелейка секунду подумал, а потом выдохнул:
– Врете!
– Нет, дорогой, не вру! Святой истинный крест! – Данила повернулся к иконам, медленно перекрестился и сотворил низкий поклон. – Дядька мой солдатом потемкинским был. Поначалу в Крыму они с казаками бок о бок сражались, без них и турок бы не одолели. Но вот потом… Законы у казаков были свои, командиров себе выбирали сами – в общем, что хотели, то и делали. Государыня-императрица поглядела-поглядела на такое безобразие, да и велела казаков изничтожить. Подошли войска, окружили и вместе с крепостями ихними сожгли.
– Ой! – Катерина тоже перекрестилась.
– А кто уцелел, тех помещикам раздали.
Пантелейка долго молчал, обдумывая услышанное, потом вдруг встрепенулся, глаза на миг вспыхнули:
– Но ведь Остапыч тоже божился!
– Так, может, не знает? – нашелся Данила.
– Он все знает! Везде был! Знаете, сколько воевал? И с французами, и с турками, и с персами!
– И ранен был?
– Не раз!
– А контузии?
– И контузии были!
– Во! Из-за них и позабыл! При контузиях память отшибает! Отец Дениски Угарова – тот тоже с контузией вернулся – один день жену узнавал, а на другой нет. Пожил пару лет и помер.
– А ты… То есть вы, – быстро поправился Пантелейка, – нашего Угарова знаете?
– И вашего Тучина знаю! Я, брат, сам из крепостных. Служил Тучиным верой и правдой, за барчуком с самых пеленок ходил. За то и наградил! Как вырос Александр Владимирович, так мне вольную и выдал!
– Как же! Выдал! Клещами из него тянули! – поправила мужа Катерина. – Кабы не моя Лизавета Петровна…
Чуть не припечатал благоверную Данила! Так он ловко на нужный разговор вывернул, оставалось лишь заметить, что и Пантелейке надо не за страх, а за совесть служить. Тогда и его рано ли, поздно ли освободят! И вот, здрасте…
Пантелейка неожиданной поддержкой воспользовался:
– Ага! Противный этот Тучин! Ни здравствуй, ни до свидания. На нас, на слуг, как на мебель глядит.
– Это все потому, что художник! – вступился за Тучина Данила. – О картинах своих думает. Оттого и не здоровается. И накричать может, если помешаешь.
– Картины рисует? – изумился Пантелейка.
– Ну да!
Лицо Пантелейки выразило крайнее удивление. Пухлая нижняя губа вывернулась наружу, а пушистые ресницы быстро-быстро захлопали:
– Я тогда тоже художник!
– Ты что, рисовать умеешь?
– Было б чем! В деревне – больше угольком на печке. Батька ругался. Может, оттого и сплавил, что печку белить надоело. А Филипп Остапович мне карандашей купил. И красок, акварель называется. У меня и альбом есть. Будете в гостях – покажу.
– А ну-ка, – Данила сходил в кабинет Ильи Андреевича и принес оттуда лист бумаги и тонко отточенный карандаш, – рисуй!
– А что?
– А хоть меня!
– Запросто!
Пантелейка легкими штрихами за пять минут набросал портрет – сидит Данила за самоваром и прихлебывает чай из блюдечка.
– Здорово! Молодец! – похвалила Катерина, когда мальчик закончил и протянул листок.
– И вправду молодец! – восхитился Данила. – Тебе не к казакам надо, а в Академию художеств.
– Зачем?
– Учиться! У тебя талант! А выучишься, станешь художником – сам себя выкупишь. Хорошие художники зарабатывают много!
– Да? – вспыхнули глаза Пантелейки. – Больше разносчиков?
Нравилась ему эта работенка. Ходишь везде, и еда всегда при тебе!
– Сравнил! Больше доктора!
– Ух ты! – совсем обрадовался Пантелейка, но при упоминании доктора внезапно вспомнил, зачем приехал. – А где же ваш хозяин загулял?
Данила пожал плечами. Тоннер после встречи с Киршау пребывал в задумчивости, на осторожный вопрос, куда уезжает, ответил: «Навестить…», а вот кого, сообщить забыл.
– Я, пожалуй, домой пойду, Филипп Остапыч там, поди, волнуется! Спасибо за чай! Сами доктору скажите, чтоб к нам ехал.
– Да куда ж ты пойдешь! – всплеснула руками Катерина. – Темень на дворе! Слышишь, как волки воют?
– Какие в городе волки? – важно спросил Пантелейка. Он и сам по приезде в Петербург пугался собачьего лая. – Волки – это у вас, в деревне…
Уже давно, с того самого момента, как Тоннер пригласил их в услужение, Катерина считала себя городской, и замечание Пантелейки больно ее задело. Обиженно выскочив из-за стола, она принялась яростно сметать с него крошки. Поднялся и дремавший в углу Моська, подкрался к Пантелейке и оглушительно тявкнул. Мол, зачем хозяйку обидел? Казачок от неожиданности запрыгнул на скамью, на которой только что сидел.
– Никуда ты не пойдешь! – строго заявила Катерина. – Тебя за доктором прислали?
Мальчик кивнул.
– Вот сиди здесь и жди!
Только представьте! Вы пришли к больной, которую даже нашатырь не вывел из обморока, а ее нет! Нигде нет! Ни на кровати, ни под кроватью, ни за китайской ширмой. Илья Андреевич даже очки надел. Ерунда какая-то! Куда подевалась?
Тоннер еще раз оглядел огромную спальню. Сверкало тут все, даже украшенная бронзовыми накладками мебель, не говоря уже о позолоченных люстре и подсвечниках.
Где же генеральша? Вроде спрятаться негде. Укрытая парчовой накидкой кровать, пуфики и оттоманки вдоль стен, в каждом углу по столику – овальный в окружении мягких кресел; ломберный, весь перепачканный мелом; для рукоделия, заваленный шляпными лентами; и, наконец, главный – туалетный с большим-пребольшим зеркалом, уставленный шеренгами пудрениц, флакончиков с духами и баночек с кремами.
Может, Софья Лукинична очнулась и спряталась за шторами? Мало ли что ненормальной взбредет в голову? Или за занавеской непонятного назначения между оттоманкой и ломберным столиком? Прихватив с него свечу, Тоннер отдернул занавеску, обнаружил за ней дверь, рывком распахнул ее. От запаха нафталина защипало глаза, защекотало в носу. Стараясь реже дышать, ежеминутно вытирая слезы, Илья Андреевич двинулся внутрь гардеробной комнаты. Платья, шубы, корсеты, плащи, пелерины висели на манекенах и вешалках, лежали в коробках, а иногда и без оных. Илья Андреевич, не спеша, обошел эти джунгли, изредка раздвигая лианы рукавов и подолов. Спрятаться тут легко, но Софьи Лукиничны нет и здесь! Сверхчувствительное обоняние доктора непременно учуяло бы ее сладкие духи, их даже нафталин бы не заглушил.
