Если бы не Филипп Остапович, Денис так и лег бы спать несолоно хлебавши. Швейцар, добродушный и счастливый оттого, что Пантелейка вернулся живой и невредимый, подмигнул Угарову, дождался, пока Никанорыч уйдет восвояси, и повел на кухню. Обшарив кастрюли и противни, навалил огромную тарелку снеди, поставил перед Денисом.
– Може, и ты порубаешь? – спросил своего ненаглядного казачка.
– Да не хочу я, дядя Пилип. Меня Катерина кормила-кормила, поила-поила. Хорошая она! Только шавка у них злая. Хочешь поглядеть?
– Шо? Никак, намалював, хлопче?
– Да! Мне Данила стопку бумаги подарил и карандаш. Итальянский!
– Ух ты! Молодец! – Филипп Остапович с восхищением посмотрел на протянутый листок. – Постой! А цэ не та шавка, що позаминулого дня навкруги дому бігала?
[53]
– Может, и та.
– А ты что, малыш, рисовать умеешь? – спросил с набитым ртом Денис.
– Да! Я – художник! – гордо заявил казачок.
– Дай-ка! – Денис кинул на листок беглый взгляд и вытаращил глаза от удивления: – Действительно, молодец. И на Моську похоже.
– А то… – задрал нос казачок.
– Только вот шерсть плохо прорисована. У Моськи она во все стороны дыбится, а у тебя гладкая, прилизанная. Отрывистыми надо было штрихами…
– Та шкурка-то дурниця! Кому вона потрібна?
[54] – заметил Филипп Остапович. – Главное, морда похожа.
– Похожа-то похожа, а вот пропорции неправильные, голова размером с хвост, а в жизни куда больше! – Денису рисунок мальчика очень понравился. Но даже при большом таланте учеба необходима.
– Крутилась шавка! – принялся оправдываться Пантелейка. – Если кто сидит спокойно, или я дом какой рисую, или дерево, у меня все правильно получается. Сейчас альбом принесу…
– Хороший хлопчик, – повторил Филипп Остапович.
– Учиться ему надо!
– Треба! – согласился швейцар. – Да вот где?
– Лет ему сколько? Шесть есть?
– Семь рокив!
– В Академию художеств надо попробовать отдать!
– Нет, что вы! – замахал руками Остапыч.
– Туда и крепостных берут. Главное, чтоб талант! А с Андреем Артемьевичем я поговорю!
– Нет, ни за что! – глаза Филиппа Остаповича налились кровью. – Не отдам агнца в Содом и Гоморру!
– В какой Содом? – удивился Угаров.
– Вы, Денис Кондратович, не знаете… А у меня там однополчанин сторожем…
– Вы из-за голых женщин? Так пока до них дойдет, Пантелейка вырастет. И как иначе человеческое тело научиться рисовать? Бюстами и статуями не обойдешься!
– Говорю, не знаете…
– Денис Кондратович, глядите! – Пантелейка притащил свой альбом. Угаров раскрыл его. Юный живописец рисовал все подряд: воробьев, любимых разносчиков, Фонтанку, Крюков канал, дома. Чем статичней был предмет, тем лучше он получался – проступающим сквозь ночной туман домом с единственным освещенным окошком на четвертом этаже Денис долго любовался.
– Здорово!
– Ну, нам пора! – сказал Филипп Остапович. – Приятного аппетита! Спокойной ночи!
Угаров дожевал вареную картошку и отправился на второй этаж. Постучался к Тучину.
– Да! – ответил незнакомый голос.
Угаров заглянул.
– А-а-а! Здорово, Тихон!
– Доброй ночи, барин!
Слуга, наверное, портняжничал – в его руках Угаров заметил большие ножницы.
– А где сам?
– У Владимира Андреевича.
Перед кабинетом Лаевского Денис немного потоптался. Их отношения желали лучшего. Но из-под двери приятно тянуло трубочным дымком – кузены после ужина курили. Эх, была не была!
– Добрый вечер!
– Добрый! – сжал губы Лаевский. – Угаров, мы заняты!
– Спокойной ночи!
Денис поплелся к себе, постоял у комнаты, потом на цыпочках вернулся назад, к двери в кабинет Лаевского, которую предусмотрительно притворил не до конца.
– Зачем ты прогнал его? – спросил Тучин кузена.
– Надо поговорить! А он вечно крутится возле тебя!
– Лаевский, дорогой! Мы весь вечер только и делаем, что болтаем. Сначала в «Даноне», теперь здесь…
– Я тебе надоел?
– Господи! Опять ты за свое!
– Пойми, дуралей, я люблю тебя! И не позволю всяким смазливым нахалам…
– Ты что? Перепил, Лаевский? Денис – невиннейшее существо! Пылко любит мою сестру, шепчет ее имя по ночам. Однолюб и романтик!
– Однолюб? Сестрой, говоришь, бредит? Только вот чьей? Твоей или моей? Ты видел, как он на Полину смотрит?
– Ну и что? Может, и не однолюб! Кстати, а почему Полина живет у вас? Молодая, красивая, муж в отъезде…
– Под моим присмотром!
– Не проще ли было Налединскому взять ее с собой?
– Не проще!
– Я, кстати, тоже подумываю о поездке в Лондон.
– Опять с Угаровым? – злобно спросил Лаевский.
– Почему бы нет? Вдвоем веселей! И потом, с Денисом, знаешь, надежно! У меня характер дурацкий, вечно попадаю в разные передряги! Даже не знаю, числился бы среди живых, кабы не он!
– Все-таки ты его любишь!
– Господи! Ну сколько можно! Люблю! Как брата! Мы выросли вместе!
– И вы любовники?
– Да нет же! – Тучин в отчаянии стукнул себя кулаками по коленям. – Дениска же верующий!
– Я тоже! Мне это не мешает! И вообще, любовь мужчины к мужчине…
Лаевский поперхнулся дымом, и Тучин продолжил за него, тщательно копируя тон:
– … это высшая форма любви. Это дружба двух духовно близких людей, возведенная в квадрат, в куб, не помню, куда ты ее еще возводишь… И когда духовная близость становится столь тесной, что не соединиться физически невозможно… Достаточно? Я усвоил твой бред?
– Бред?
– Да! Бред! Бред собственника, который не может смириться с тем, что предмет его обожания ему не принадлежит! Ты такой же резонер, как и Дашкин!
– Как Дашкин?
– Да, только более изобретательный! Вынужденно, конечно! Дашкину проще! Мораль, честь, нравственность, союз, освященный церковью! А за всеми этими высокими словами – эгоистическое желание владеть женщиной в одиночку! Тебе сложней! За церковь не спрячешься! Вот и выкручиваешься, выдумываешь на ходу. Женщины-де не люди, они такие же бездушные существа, как мухи и тараканы. Любить женщин невозможно! Ведь нельзя же любить тараканов! Женщины созданы для размножения, ими движет животный инстинкт, главное для них – обрюхатиться! А для этого надо совратить, отвлечь мужчину от истинной любви! То есть от любви к мужчине! Так? Поэтому ты, словно инквизитор, готов сжечь несчастную Дашкину на костре!
