Сравнение «Золотого Тура» с обычным доспехом было равнозначно сравнению глинобитной крестьянской хижины с царственным Ульмским собором, поднимающим свои шпили на неимоверную высь. Не случайно мнящие себя специалистами по рыцарским поединкам вельможи неизменно сходились во мнении, что во всей Франкской империи лишь несколько машин могут бросить вызов «Золотому Туру» и рассчитывать на благосклонность судьбы. Среди них непременно назывались легендарный в своей мощи и внушающий трепет «Великий Горгон» императорского сенешаля и «Урановый Феникс» графа Женевского.
Пока Гримберт размышлял об этом, противостояние едва не приняло угрожающую форму. И граф Даммартен, и приор Герард разили друг друга яростными выпадами, не обращая внимания на собравшихся. В речи Теодорика Второго звенели пусть пока не явственные, но святотатства, а рыцарь-священник использовал слова, которые едва ли можно встретить в Святом Писании.
Гримберт сохранял на лице озабоченное выражение, но внутренне улыбался. Он нарочно втянул священника в разговор с графом, зная об их старых размолвках, и теперь получал искреннее удовольствие, наблюдая за тем, как Теодорик и Герард терзают друг друга, вырывая клочья сладкого мяса.
Ссорить всех со всеми – одно из надежнейших правил при разработке сложной стратегии. Поссорить между собой соседей, чтобы те из-за мелочных размолвок посеяли между собой шипы недоверия. Поссорить сюзерена и вассала, чтобы нарушить прочность их связи, связанную клятвой. Поссорить союзников, чтоб те больше никогда не могли положиться друг на друга. Превратить недоверие в неприязнь, а неприязнь в смертельную вражду – одно из основных правил политики.
Прочие правила тоже немаловажны, если хочешь выиграть игру, ставкой в которой является не только графская корона, но и то, к чему она крепится. Надо уметь вызывать чужую ярость, горячую, как термитный снаряд, и поддерживать ее годами. Надо подкармливать чужую мнительность, превращая ее в кровоточащую язву. Надо поощрять алчность и гордыню, которые умеют раздирать слабое человеческое естество не хуже гидравлической дыбы палача. Надо исподволь разлагать, подзуживать, увещевать, убеждать, намекать, подговаривать, запугивать, унижать, втягивать, развращать, обманывать, уговаривать, принуждать, угнетать…
Прав был древний мудрец, чьего имени Гримберт не помнил. Политика есть лютня со множеством тончайших струн. Если рука груба и неумела, она скорее порвет их, чем извлечет приятный уху звук. Рука же умелая, незримо их касаясь, породит прекрасную мелодию. Дело в том, что каждый человек по своей природе есть струна, и надо знать, как его коснуться, чтобы породить звук нужной тональности. Гримберт знал, что достиг немалых успехов, извлекая из струн нужные ему звуки. В конце концов, он практиковался в игре на этом инструменте уже тринадцать лет. Сочетая несокрушимую силу «Золотого Тура» с умением игры на лютне, он рассчитывал в самом скором времени обзавестись жезлом коннетабля, а там…
Гримберт с удовольствием втравил бы в перебранку и четвертого собеседника, графа Вьенна, но вынужден был признать, что едва ли это в его силах. Лицо Леодегария не выражало никакого интереса к предмету разговора. Справедливо было бы сказать, что оно вообще ничего не выражало. Безмятежно юное, изящно очерченное, мягких черт, безукоризненной аристократической лепки, оно не имело никаких изъянов или шрамов, но Гримберт охотнее бы задержал взгляд на некрозной маске Герарда, чем на этом ангельском лике.
Леодегарий был спокоен. Но если спокойствие Лаубера было спокойствием змеи, высматривающей слабое место, чтобы впрыснуть свой смертоносный яд, спокойствие графа Вьенна выглядело противоестественным и пугающим, как непроницаемое спокойствие мертвеца.
Его водянистые глаза взирали на мир с безразличием сомнамбулы, что в сочетании с сонной рыбьей полуулыбкой, не сходившей с его лица, подчас производило на собеседников странное впечатление. Даже когда он переводил взгляд с одного предмета на другой, его взгляд неспешно плыл, словно встречая на своем пути сопротивление какой-то плотной среды. Граф Вьенн редко говорил, а если размыкал уста, то часто делал это невпопад или не вовремя, производя впечатление человека, который с трудом понимает язык, для которого все слова похожи друг на друга и – все вместе и каждое в отдельности – не представляют ни ценности, ни интереса.
Гримберт находил, что Леодегарий похож на сервуса, человека, на которого Святой Престол наложил Печать Покаяния, вырезав половину нейронных связей в мозгу и превратив до конца жизни в жалкий биологический автомат, способный лишь к простейшим действиям. Но в мире нет ни одного сервуса, наделенного графским титулом. Скорее, Леодегарий был человеком, слишком много времени проведшим в мире своих фантазий. Или неспособным найти из него выход.
Меньше всего на свете Гримберту хотелось бы оказаться в этом мире или посмотреть на него со стороны. Три года назад из графского дворца сбежала девушка, взятая туда накануне горничной. В обслуге каждого замка содержится множество горничных, вне зависимости от количества зал, преимущественно молодых и симпатичных – в империи это никогда не считалось предосудительным. Но эта девушка выглядела так, будто заглянула в ад – и провела там достаточно много времени, чтобы полностью рехнуться. Поседевшая за одну ночь, лязгающая зубами, дрожащая, точно после тяжелой контузии, она чудом добралась до городской церкви. Шпионы не смогли передать, о чем она говорила с отцом-исповедником, но Гримберту стало известно, что на следующий день епископ Вьеннский пришел в такую ярость, что вознамерился отлучить Леодегария от лона церкви и сквернословил, как пьяный ландскнехт.
Дело удалось замять лишь папскому нунцию, спешно прибывшему из Аахена. Закончилось все мирно – казначей графа пожертвовал епископату три тысячи золотых флоринов, а сбежавшая девушка скоропостижно скончалась от какой-то запущенной нейронной болезни. Как бы то ни было, Гримберт испытывал непреодолимое отвращение, встречаясь взглядом с безмятежными глазами графа Вьенна. В их полупрозрачной оболочке плавало нечто, к чему подсознательно не хотелось прикасаться.
Гримберт размышлял о том, как распалить посильнее поутихшую было свару между Теодориком и Герардом, но вдруг почувствовал, как смолк шепот среди рыцарей. Будто все слова и мысли в одночасье выдуло из шатра невесть как забравшимся внутрь ветром. Оттого в наступившей тишине он отчетливо услышал звонкий голос герольда:
– Его светлость императорский сенешаль, герцог Гиенньский Алафрид.
И сразу вслед за этим:
– Его сиятельство Лаубер, граф Женевский.
* * *
Герцог прошествовал к возвышению, высоко подняв голову, рыцари расступались перед ним, как глина, размываемая стремительным ручьем. Гримберту даже показалось, что если бы кто-то из них замешкался, его снесло бы в сторону еще до того, как он коснулся бы богато расшитого бархатного камзола, столько в невысокой фигуре его светлости императорского сенешаля было энергии.
Вместе с ним зашел и граф Лаубер – Гримберта неприятно удивило то, что держится он не за герцогом, как полагалось по протоколу, а по правую руку от него, лишь немного отстав, почти по-приятельски. Но сейчас он не собирался на это отвлекаться.
