– Мне и в самом деле пора беспокоиться о твоем здоровье, дядюшка? – спросил Гримберт, постаравшись вложить в интонацию искреннюю заботу.
Удалось это или нет, но сенешаль кивнул:
– Только хворый знает цену здравия, как говорил преподобный авва Исаия. Старый мерзавец был, несомненно, прав. Мои лекари говорят, я проживу еще две сотни лет, но иногда мне бывает тяжело дотянуть даже до заката. Метаболизм ни к черту, вновь надо менять почки, отказывают старые имплантаты, о которых я даже не помню…
– Надеюсь, здешний воздух пойдет тебе на пользу. Не все же вдыхать ядовитый смог Аахена!
Алафрид устало вздохнул, и в этом вздохе тоже на миг проявился его истинный возраст – возраст старого имперского реликта.
– Лицемерие и подлость везде пахнут одинаково, мой мальчик. Но ты прав, чем ближе к столице, тем сильнее делается их концентрация. Знаешь, иногда мне кажется, что дух старой империи сохранился лишь здесь, в приграничных марках. Здесь пахнет пылью и порохом, как во времена моей юности. А в Аахене… Императорский двор столь сильно погряз в роскоши и всякого рода ритуалах, что скоро рубить головы придется уже не палачу, а придворному церемониймейстеру.
– Вот почему я стараюсь не показываться при дворе чаще, чем того требуют приличия, – улыбнулся Гримберт. – Только едва ли это положительно сказывается на моей репутации. Наверняка при дворе уверены, что я денно и нощно рыщу по выжженной равнине в своем доспехе, делая перерыв только для того, чтоб повыть на луну да наскоро закусить печенью поверженного врага. Так ведь?
Алафрид рассмеялся, негромко, положив ладонь на грудь, точно его старые ребра могли треснуть от этого смеха.
– Ох, прекрати, пожалуйста! В моем возрасте смех уже не обладает такими целебными свойствами, как в юности!
– Уверен, Папа Римский до сих пор жалеет, что облагодетельствовал нас семенами христианства, которым никогда не дать пристойного урожая на нашей выжженной почве. Для Аахена мы всегда останемся дикарями. «Вильдграфами», рыцарями-варварами, вкусившими плоды христианства, но обреченными до конца дней оставаться в душе дикими язычниками.
Господин императорский сенешаль скривился. А может, это лишь был непроизвольный нервный спазм, прошедший по его мимическим мышцам, внутри которых медленно протекало сдерживаемое сложными препаратами разложение.
– Не говори ерунды, мой мальчик, – мягко возразил он. – Император ценит всех своих слуг, тем паче тех, которые платят кровью за сохранность наших границ. Видит Господь, маркграфы Туринские заплатили империи куда больше многих тех сановных паразитов, что осаждают императора в Аахене.
– Но все же недостаточно, чтоб считать себя равными им. Как-то раз отец сказал мне, что всякий раз, когда он оказывается в Аахене, на него смотрят так, будто на его гамбезоне кишат блохи. А на голове у него не маркграфская корона, а чей-то пустой череп.
В этот раз Алафрид улыбнулся, и Гримберт отчетливо видел это.
– Твой отец был мужественным человеком, – негромко произнес он. – И, к сожалению, одним из самых закоренелых «вильдграфов», которых мне только доводилось знать. До конца жизни так и не выучился грамоте, все болезни лечил лошадиными дозами венецианского омнопона
[37] и был уверен, что заспиртованный надпочечник святого Роха
[38], что он держал у себя на шее, лучший оберег от чумы. Каждый раз, когда мы с ним заходили в императорскую залу, дожидаясь высочайшей аудиенции, я краснел от смущения, чувствуя себя так, будто в гульфике у меня груда жареных каштанов. А уж когда он однажды на балу завел во весь голос «Прелестниц из Вероны», я охотно провалился бы под пол, даже если бы там меня ждала Геенна Огненная… А еще в одном только кончике его ногтя было больше рыцарской чести, чем у всех приживальщиков его величества, включая меня самого.
Гримберт, уже открывший было рот, чтоб отпустить едкое замечание, едва не прикусил язык.
– Но…
– Я видел, как он разнес бронекапсулу фламандского рыцаря с пятидесяти метров, подпустив его вплотную и не обращая внимания на каскады огня и стали, хлещущие по нему в упор. Я видел, как он в одиночку преследовал четырех фригийцев, каждый из которых был равен ему по боевой массе, так легко, будто охотился на зайцев, и при этом еще вопил как оглашенный. Как он раздавил всмятку лангобарда, готового подорвать себя вместе с зарядом пороха. Как с парой оруженосцев разнес батарею крупнокалиберных серпантин, гвоздящих по ним прямой наводкой, при этом израсходовав подчистую боезапас. Да, твой отец был воплощенным «вильдграфом», но тебе он такой судьбы не хотел. Поэтому дал образование и воспитал так, как это пристало не варвару из восточных провинций, но молодому аристократу, способному, без ложной скромности, занять любую должность при дворе.
«Отповедь хороша, – мысленно оценил Гримберт. – Старик, как и прежде, не лезет за словом в карман, мало того, умеет проникать взглядом сквозь многие пласты брони. Может, рассудок у него уже не тот, что прежде, но и в старческий маразм он впадет нескоро. И это значит, что надо держаться настороже».
– Как обстоят дела в империи? – небрежно спросил он, надеясь, что тон его голоса не выдаст напряжения. – Все так уж плохо?
Алафрид усмехнулся.
– А когда в ней было хорошо? В империи много проблем, она вечно агонизирует, истекает кровью и скулит, как шлюха, которую пырнули ножом в подворотне. Последний крестовый поход обернулся кровавым фарсом, и скоро уже невозможно будет делать вид, будто мы этого не замечаем. Две сотни лучших рыцарей герцога Саксонского полегли под Иерусалимом, а те, что остались, скоро станут кормом для сарацинской орды. В Византии уже знают об этом и, без сомнения, затевают очередную интригу, чтобы прибрать к рукам наши южные колонии. Уверен, через несколько месяцев полыхнет и в Бретони, тамошние князьки только и ждут возможности всадить нам вилы в спину.
– Грустно слышать, дядюшка.
Алафрид тяжело повел плечами. Движение получилось медлительным, старческим, отозвалось треском суставов.
– И это все, не считая чертовых еретиков, которые портят нам кровь, отравляя ее дьявольским ядом, всех этих альбигойцев, катаров, трисцилидов, селевкиан, аскитов… Святой Престол сбивается с ног, пытаясь отыскать все источники скверны, но куда там! Некоторые нарывы удается вскрыть ланцетом, выпустив ядовитый гной, но многие язвы сокрыты внутри тела и, увы, зачастую незаметны до того момента, пока не станет поздно.
А заканчивается все обыкновенно гангреной.
– Я надеялся, по крайней мере, Инквизиция еще справляется со своей работой.
Алафрид вздохнул. Это был тяжелый и скорбный вздох, вздох усталости, от которой не помогут ни лучшие зелья императорских эскулапов, ни сон на самых мягких перинах.
