– Инквизиция сама давно погрязла в придворных интригах. Иногда мне кажется, что господа в красных сутанах, ведущие свою бесконечную «рачью войну», не уделяют врагам веры и сотой доли тех сил, которые они обрушивают друг на друга. А ересь между тем не дремлет. Сила ереси не в том, что она обещает своим адептам вечную жизнь или способность превращать свинец в благородное золото. Дьявол давно не ловит души на самую простую наживку. Ересь обещает знания. Доступ к технологиям, которые Святой Престол вынужден оградить от общего использования для блага всех христиан, знаниям старых эпох, древним научным трудам, которые ныне прокляты и забыты…
– Чернь всегда будет такой, – не удержавшись, перебил его Гримберт. – В ее природе рваться к знаниям, не разбирая, для чего они служат и кому предназначены, как в природе голодной свиньи рваться к помоям. Не удивлюсь, если лет через пять какой-нибудь вчерашний крестьянин, привыкший охотиться не с аркебузой на фазана, а с лучиной на блоху, обзаведется пулеметом!
Алафрид кисло улыбнулся.
– Если бы только чернь, дорогой мой… Если бы только чернь! Я стараюсь не совать носа в дела церковные, но иногда папский камерарий
[39] рассказывает мне особо интересные случаи, о которых доносят ему кардиналы. Вообрази, пожалуйста, в прошлом месяце Инквизиция едва не отправила под церковный суд юного выскочку, штудировавшего запретные труды по генетике. И кем, как ты думаешь, он оказался? Младшим отпрыском графа Бонуа, императорского егермейстера!
[40] Вообрази себе, в какой сложной ситуации оказался его величество. Отпрыск императорского сановника – и вдруг еретик, изучающий запретные труды! Шумихи было бы… – Императорский сенешаль на миг прикрыл глаза. – Сущая чертовщина.
Гримберт пожал плечами.
– Ты хочешь сказать, что и наемные убийцы в Аахене обленились?
– Что? Черт, нет. Но и они не годились для этого дела, слишком… тонкие обстоятельства. Впрочем, в итоге дело разрешилось вполне удачно. Его величество отправил наглеца в крестовый поход, чтобы очистить душу от скверны ереси, и там он умер где-то под Дамиеттой от дизентерии.
– Смерть с чистой душой и с грязными портками. – Гримберт сдержанно кивнул. – Не самый плохой финал, надо думать.
Алафрид провел пальцами по дряблым векам, массируя глазные яблоки. Словно пытался стереть все то, что им пришлось видеть за многие десятки лет службы империи.
– Если бы все истории кончались так же хорошо, я бы имел на дюжину сердечных рубцов меньше, чем сейчас, – пожаловался он. – Может, из Турина императорский двор и видится средоточием небожителей, покровителей искусств, негоциантов, благородных сановников и вельмож, но вблизи… Вблизи он больше похож на смесь борделя, лепрозория и змеиной ямы.
– Вот как?
– Представь себе. Господин придворный камердинер, чья епархия заканчивается на гардеробе императора, пользуясь своим личным влиянием на него, все шире расправляет лапы, забираясь в дела ведомств, которые не имеют к нему никакого отношения. Он уже подмял под себя многие сборы и пошлины, если его не отдернуть, он, пожалуй, вообразит себя по меньшей мере коннетаблем и отправится покорять Византию. Надеюсь, из его лощеной шкуры выйдет хороший камзол… Или господин де Варе, третий помощник казначея. Его развратность такова, что далеко выходит не только за пределы христианских принципов, но и здравого смысла. Из одних только развращенных им за последний год пажей можно было бы сколотить полнокровный полк легкой пехоты! С другой стороны… Черт возьми, иной раз проще терпеть при дворе развратника, чем проходимца. Граф Коллальто, занимающий какую-то никчемную должность при секретариате канцлера, повадился запускать руки в императорскую казну, да с таким аппетитом, что последняя ревизия обнаружила убытки по меньшей мере в двадцать тысяч флоринов. И сделать с ним ничего нельзя – дочка его кузины состоит одной из императорских фавориток!
– Вот, значит, какими делами тебе приходится заниматься, – пробормотал Гримберт. – Сочувствую тебе, дядюшка.
Алафрид усмехнулся и вдруг подмигнул ему, демонстрируя, что императорский сенешаль не нуждается в чужой жалости.
– Когда-то мир сотрясался от шага наших рыцарей. Сейчас… Сейчас он сотрясается от смеха, наблюдая за тем, как мы ворочаемся, подобно Лаокоону, одолеваемые собственной гордыней, спесью и жадностью. Черт побери, если до меня в конце концов не дотянутся кинжалы наемных убийц, я сам приму яд, чтобы не видеть, как низко пала империя франков, которой мы служили. Ладно, довольно. Давай поговорим о чем-нибудь другом, чтоб я не решил, будто тебя действительно интересует мое здоровье и ты явился сюда для того, чтоб его обсудить.
* * *
«Он сдал, – подумал Гримберт, вежливо внимая словам императорского сенешаля. – Пока это едва заметно, но следы, без сомнения, уже видны. Он похож на начищенный рыцарский доспех, внутренние узлы которого покрыты ржавчиной. Но это не значит, что надо списывать его со счетов, совсем напротив, надо держаться с ним настолько осторожно, насколько это возможно. Быть может, плоть его слаба, но свое главное оружие господин императорский сенешаль содержит таким же, как и в прежние времена. Его ум, острый, как сарацинский меч. Сколько тщеславных герцогов, коварных заговорщиков, ловких недругов и никчемных союзников он уничтожил! Скольких самоуверенных наглецов отправил на плаху! Должно быть, он погубил больше народу, чем «Великий Горгон»…»
– Ты прав, дядюшка, – осторожно произнес он. – Я пришел, чтобы поговорить не о столичных новостях и не о здоровье.
– Вот как? – Алафрид приподнял брови в наигранном удивлении. – О чем же тогда? О ценах на пшеницу? О пошлинах? Об императорских векселях?
– О плане штурма Арбории, который ты сообщил нам на военном совете.
– Вот как… Какие-то детали ускользнули от тебя? Странно, я всегда считал, что ты внимательный мальчик и сносно разбираешься в тактике.
– Это не твой план. Это план Лаубера.
Алафрид отступил на шаг от Гримберта и с интересом взглянул ему в лицо.
– Почему ты так считаешь?
Гримберт втянул воздух через зубы. Точно те были фильтром, способным очистить застоявшийся воздух внутри шатра от вони собравшегося здесь недавно сброда.
– Он… он пахнет Лаубером. От него прямо-таки разит графом Женевским. Эти вспомогательные удары, эти фланговые выпады, эти бесчисленные перестановки и переформирования… У каждого живописца есть свой узнаваемый почерк. То же самое касается и военачальников. Я узнаю руку Лаубера за каждым штрихом.
Алафрид устало покачал головой.
– Вы как проклятые коты, норовящие вцепиться друг другу в глотку, – проворчал он. – Иногда мне кажется, если Лаубер помочится на дерево, ты безошибочно узнаешь его среди прочих – по ненавистному тебе запаху.
