Но Гунтерих… «Возможно, – подумал Гримберт с неожиданной горечью, которую бессильна была смыть вода, – возможно, Гунтерих вообще единственный человек во всем мире, которому я по-настоящему могу доверять. Не собственным советникам и вельможам – хитрые старые крысы, чья преданность была куплена золотом или оплачена страхом. Не дядюшке Алафриду – старик вовсе не так одрях и отупел, как хочет казаться, и, вполне может быть, сам плетет какую-то интригу. Не собственным рыцарям – алчный и недалекий сброд, гораздый разглагольствовать о нерушимых правилах рыцарской чести, чтоб часом позже разорить поживы ради соседского курятника».
Черт побери, он даже Магнебоду, своему старшему рыцарю, правой своей руке, и то не в силах был раскрыть всех деталей. Магнебоду, который, без сомнения, ринется за него в огонь, даже не облачаясь в доспех!
Только Гунтериху было позволено знать правду. Не всю, разумеется, далеко не всю, но разрозненные ее кусочки. Которые он сам никогда не догадается сложить воедино, но которые могут быть восхитительной картиной, способной затмить даже роспись Сикстинской капеллы.
– Что-нибудь еще, мессир? – осторожно спросил Гунтерих, боясь нарушить его задумчивость. – Немного камфары, быть может? Вина?
Гримберт мотнул головой.
– Не сейчас. Мне нужно, чтобы ты решил для меня одну задачку, Гунтерих.
– Тактическую задачку, мессир?
Гунтерих не удивился. Гримберт часто испытывал его, задавая каверзные задачки по тактике, навигации и радиообмену. Человеку, который через считаные месяцы обретет свой собственный доспех, будучи посвященным в рыцари, недопустимо иметь пробелы в подготовке. А из Гунтериха должен был со временем получиться превосходный рыцарь, которому когда-нибудь суждено затмить самого Магнебода. Спокойный, трезвомыслящий, безукоризненно аккуратный во всем, будь это вычисления или стрельба на полигоне, он был совершенно чужд той рыцарской горячке, что была бичом многих знамен и которую некоторые светские сеньоры насмешливо именовали «рыцарской лихорадкой».
Это «рыцарская лихорадка» погубила десять лет назад армию графа Камбре, бросив ее в самоубийственном порыве на тяжелые батареи бретонцев. Это она уничтожила последние надежды герцога Мекленбургского вернуть себе узурпированную мятежниками власть, заставив его атаковать прямиком через минное поле, без проведения рекогносцировки. Это она стоила голов баронам де Сабран и Жак-Валер во времена Синильной Кадрили, а уж если считать все прочие, не украшенные коронами и гербами…
В Гунтерихе не было отравленной «вильдграфской» крови. Он всегда действовал крайне аккуратно и обстоятельно, трезво взвешивая каждый шаг и грамотно страхуясь от случайностей. Может, ему не хватало опыта, зато с лихвой хватало выдержки, а это куда более полезная смесь, чем проклятый рыцарский азарт вкупе с болезненной аристократической честью.
«Да, – подумал Гримберт, – из этого мальчишки выйдет толк. Каждый вложенный в него обол обернется золотым флорином, уже сейчас это видно. Как и то, что он чертовски похож на своего старшего брата».
– Нет, не тактическая. – Он позволил Гунтериху вытереть себе пот шелковым платком, смоченным в благовониях. – Но это неважно. Представим, что ты помощник туринского купца, которого отправили в Тулузу, чтобы прикупить табун тамошних жеребцов. В дорогу тебе выдали тридцать флоринов золотом. Вот и скажи мне, Гунтерих, скольких ты сможешь купить?
Кутильер озадаченно заморгал. Он был привычен к каверзным вопросам и задачкам с двойным дном, но такой, должно быть, не ожидал.
– Мессир… – пробормотал он, смущенный. – Я оруженосец, а не приказчик, я не…
Гримберт поднял вверх палец, заставив его мгновенно замолчать.
– Когда-то эту задачку задал мне твой брат. Аривальд. И я, признаться, поначалу чертовски разозлился. Я умел считать снаряды в боеукладке, но считать монеты?.. Это показалось мне оскорбительным. А Аривальд наставительно заметил: – Неважно, что ты считаешь, тупая голова, важно, как ловко ты это делаешь. Цифры правят миром, Гунтерих. Не сеньорские клятвы, не Господние заповеди, не рыцарские добродетели. Цифры. Человек, который умеет с ними обращаться, всегда добьется своего. Этому я и пытаюсь научить тебя последние три года. Клятвы и заповеди могут быть лживы. Цифры – никогда. А теперь отвечай!
Гунтерих вздрогнул и прикусил губу. Он никогда не осмеливался перечить своему сеньору, тем паче вступать с ним в спор. Но иногда Гримберту казалось, что в его взгляде мелькает какая-то строптивая искра. «Ничего, – подумал он, – не все из нас от рождения покрыты бронированной сталью. У тебя будет время нарастить свой собственный защитный покров».
– Сколько стоит молодой жеребец в Тулузе, мессир?
– Двухлетка – лиард за голову. А трехлетки – два гросса и пять денье.
Гунтерих кивнул, мгновенно усвоив полученную информацию.
– В какую пору года это происходит?
– По весне. Кроме того, не забывай пошлину – один гроблан за полдюжины лошадей.
Кутильер размышлял около полуминуты, щипая себя за мочку уха и часто моргая. Вычисления были непросты, но Гримберт был уверен, что тот вполне с ними справится, если проявит должные терпение и упорство.
– Флорин – это нынче двести сорок денье… – бормотал шепотом Гунтерих. – Лиард – тройной денье, стало быть, тридцать и шесть, гроблан – десять… А еще пошлина…
– Быстрее! – приказал ему Гримберт. – Сколько лошадей ты сможешь купить, Гунтерих?
Кутильер вздрогнул от окрика, но почти тут же ответил:
– Двести тридцать, мессир. Я куплю двести тридцать четыре жеребца и еще останется двадцать… три денье сдачи, то есть почти два гросса.
– Неверно.
Гунтерих покраснел. Ошибка в расчетах смутила его больше, чем промах по мишени на учебном полигоне.
– Мессир! – он стиснул зубы. Точно охотничий пес, получивший болезненный щелчок по носу.
– Ты ведь не учел, что в Тулузе ходит свой денье, который отнюдь не равен тому, что чеканят у нас в Турине. В нем на одну тройскую унцию содержится меньше серебра. Согласись, это сильно меняет расчеты?
– Да, мессир. Я… ошибся.
Гримберт взял его за подбородок и приподнял голову, заглядывая в глаза.
Страха в них не было. В этом он убедился с облегчением. Смущение, досада, но не страх.
– Ошибаются все. Иногда ошибаются даже автоматические вычислители с их трижды продублированными контурами и защитой от мельчайших погрешностей. Даже непогрешимый Папа Римский иногда совершает ошибки. И кое-кто поговаривает, что в последнее время даже чаще, чем следовало бы. Самое главное в жизни – это…
Он замолчал, ожидая, что Гунтерих продолжит, но тот колебался еще несколько секунд, прежде чем решился.
– Не совершать ошибок?
– Не совсем. Не совершать тех ошибок, которые впоследствии невозможно будет исправить. Твой старший брат понимал это и учил тому же меня. Ты помнишь своего старшего брата?
