Гунтерих. Алафрид. Лаубер. Клеф. Теодорик. Леодегарий. Герард.
Эти слова помогали ему разжечь подобие жизни поутру в смерзшейся безжизненной коряге, которая служила ему телом. Они позволяли ему сделать первый шаг, самый сложный, от которого суставы дребезжали, точно изношенные шарниры древнего доспеха. Они питали его сытнее, чем те жалкие сухари, которыми делился с ним Берхард. Они же позволяли ему погрузиться в подобие сна к вечеру, когда тело, укутавшись в плащ, не способно было даже отключиться, сотрясаемое крупной дрожью.
Иногда он представлял те мучения, которые им предстоит пережить, и те пытки, которые придется вытерпеть перед тем, как милосердный Господь отправит их поганые души прямиком в адские чертоги. Эти мысли приносили блаженство, столь сладкое, что по сравнению с ним даже вино с медом и тетрагидроканнабинолом показалось бы безвкусным пресным пойлом.
Он придумал по персональной казни для каждого из них. Изощренной настолько, что даже сарацины, большие мастера по этой части, ужаснулись бы. Но одной было мало. Он придумал по полудюжине для каждого и изнывал от мысли о том, что человеческое тело с его жалким запасом прочности не выдержит такого.
Он будет пытать их. Часами, днями, даже неделями. Месяцами и годами, если лекари позволят ему растянуть этот процесс. Он будет смаковать каждую каплю их боли, как прежде не смаковал даже изысканные вина из погребов своего дворца. Он заставит придворных живописцев изображать их страдания – каждую минуту, каждый миг. Он щедро заплатит миннезингерам, чтобы те придумали подходящие песни, поэмы боли и ужаса, воспевающие все те страдания, которым подверглись его враги, и песни эти станут столь ужасны, что при их отзвуках будут падать ниц даже прожженные язычники. Он…
Он вновь приходил в себя на рассвете, когда Берхард бесцеремонно тыкал его сапогом под ребра, будя в груди хриплый, рвущийся наружу с осколками ребер, кашель. Альбы. Он снова в Альбах, в своем собственном аду, вымороженном до основания, ядовитом и способном сокрушить его не глядя, как излишне самоуверенного муравья, забравшегося на обеденный стол. Он снова шел, спотыкался и падал, снова грыз твердый, как гранит, сухарь, снова лишался чувств от усталости, едва лишь удавалось найти для краткого привала не пронизываемое ветрами место, снова…
Силы, заложенной в этих словах, хватило бы, чтобы зажечь небольшую звезду. Или испепелить в ядерном пламени целый город. Надо было лишь научиться контролировать эту силу – и Гримберт учился, нечленораздельно бормоча составляющие ее слова. Повторял до беспамятства, как молитву, но оттого они не стали бессмысленными, напротив, точно огранились, превратившись в соцветие драгоценных камней.
Гунтерих. Алафрид. Лаубер. Клеф. Теодорик. Леодегарий. Герард.
Снова. Снова.
И снова.
* * *
Какое-то время он думал, что Альбы решили взять причитающееся им на четвертый день. Они с Берхардом пересекали Стылое Плато, ковыляя по колено в снегу, когда Берхард вдруг замер, точно графская ищейка, почуявшая олений след.
– Плохо дело, – пробормотал он. – Старик проснулся.
– Какой еще старик? – спросил Гримберт, бессмысленно вертя головой. Он ощущал лишь потоки холодного ветра, но даже в них угадывалось что-то беспокойное, ветер словно не мог определить, с какой стороны ему дуть, и растерянно метался в воздухе.
– Буря, – кратко и мрачно ответил Берхард, – Ох и скверно нам на открытом месте будет… Я вижу одну щель неподалеку. Маловата, но если повезет, то спасемся. Как только залезем, уткнись лицом вниз и держись за камни так крепко, будто бесы пытаются утащить тебя в ад.
Им повезло. Буря, которую «альбийские гончие» почтительно именовали Стариком, обрушилась на плато внезапно, как рухнувший с неба голодный дракон. Гримберт вжался в камни до кровавых ссадин на подбородке и малодушно благодарил судьбу, что не в силах видеть того, что творится вокруг, лишь слышать громовые раскаты, с которыми сшибались многотонные валуны, и страшное шипение полосуемого тысячами когтей снега. Будто бы какая-то исполинская и яростная сила, слепая, как он сам, впилась в Альбы и теперь пыталась расшатать их, оглушительно грохоча камнями и исторгая из гранитной глотки громкий рев.
Щель была узкой, но глубокой, оттого внутрь не проникали ни обломки камней, дождем барабанившие по снегу, ни гибельное дыхание бури. Зато отлично проникал холод.
– Отдыхай, – буркнул Берхард, устроившийся где-то неподалеку. – У старого ублюдка тяжелый характер, если уж застал, то будет колотить несколько часов кряду. Но это ерунда, здесь ему нас не достать. Вот попадись нам вместо него Три Сестры, там, конечно, дело гиблое было бы. Растерзали бы вмиг, а клочки развеяли на сотни лиг по округе… Те еще стервы.
Гримберт не знал, кто такие Три Сестры. И знать не хотел. Несмотря на то что тело его получило блаженный отдых, он беспокойно ерзал на острых камнях, точно нерастраченные запасы сил искали выход. Мысль о том, что их дорога затянулась на несколько лишних часов, была невыносима.
– Что, камни задницу жгут, мессир? Не крутись, не зли Старика.
Наверно, это было шуткой, но Гримберт не мог найти в себе сил улыбнуться. Сейчас его не смог бы развеселить даже императорский шут, величайший профессионал своего дела, выдававший такие фокусы, что почтенные герцоги и маркизы иной раз едва выползали из императорских покоев на карачках, как малые дети, обессилев от смеха. Один престарелый маршал, говорят, и вовсе отдал Господу душу, когда шут изволил показать, как лжепапа Урсин Восьмой чистит себе к завтраку яйцо – что-то в груди у него от смеха лопнуло.
Гримберт сжался, как мог, обхватив руками колени, точно мышь, которая испуганно затаилась под полом, пытаясь спрятаться от гнева топчущегося наверху хозяина. Если что-то и могло его отвлечь, то не скабрезные шуточки про лжепапу и яйцо. Разве что те жуткие остроты, отдающие мертвечиной, и колючие, как шрапнельные пули, которые щедро отсыпал когда-то Ржавый Паяц, тоже великий мастер по части шуток, да ведь и того давно уже нет в живых…
– Лежи неподвижно, – сердито буркнул Берхард. – Сказано ж, не копошись. Горы нетерпеливых не любят.
Наверно, грозный рокот Старика и его, старого бродягу, вгонял в страх, вот он и рычал по малейшему поводу всякий раз, когда Гримберту приходилось ворочаться в своей тесной щели.
– А ты, значит, терпеливый? – огрызнулся Гримберт.
Его убежище было столь тесным, что даже бронекапсула «Предрассветного Убийцы», его первого доспеха, размерами больше напоминающая свинцовый гроб, по сравнению с ним могла показаться бальной залой. Мало того, острые края камней немилосердно врезались в бока, а сверху то и дело сыпалась каменная пыль, которую приходилось молча глотать.
– Да уж потерпеливее тебя, – хмыкнул Берхард. – Поверь, мессир, уж мне-то ведомо, что такое терпение. С нетерпеливыми у Альб разговор короткий…
– Ну и сколько часов приходилось так ждать?
– Часов?.. Нет, мне приходилось ждать дольше, гораздо дольше.
