– И что ж, успели?
Берхард вяло клацнул зубами, точно скучающий пес.
– Успели, мессир. Я его добро берег, как наседка цыпляток. Сам ноги обморозил, едва ушей не лишился, две пули меж ребер до сих пор сидят, ан довел. Успел в срок. Приковыляли его телеги в Кольмар в целости. По моим расчетам, на этом дельце Лантахарий должен был сорвать огромный куш. Оспы в наших краях боятся, склянки его в тройную цену уходить должны были. Один этот переход озолотил бы его. Вот только…
– Что?
– Видать, даже его удача имеет пределы. Встретил он меня в Кольмаре, как условлено было, а у самого лицо черное, как у утопленника. Я у него такого не видел, даже когда мы прощались, точно друзья перед смертью, слыша подбирающихся финикийцев. «Прости меня, дорогой мой друг Берхард, – только и сказал он. – Обещано тебе было три флорина, и, веришь ли, я бы отдал их тебе, даже если бы вынужден был жить в богадельне до конца своих дней. Но…»
– Денег не было, – догадался Гримберт.
– Не было, мессир. Недобрые люди обманули его, продали болотную воду под видом зелий. Весь наш поход был впустую. Он не только не принес выгоды, но и забрал весь тот капитал, который у него был. Вместо того, чтоб озолотиться на этом деле, Лантахарий разорился вчистую. Вот оно как бывает.
– А ты…
– Я пожал ему руку, мессир. И сказал: «Я не держу обиды на тебя, Лантахарий. Мы с тобой измерили эти горы во всех направлениях. Приходилось и сочный виноград есть, и последний кусок гнилой говядины на двоих делить. Тебе, верно, и так сейчас несладко, так что будем считать, что мы квиты. Ты не должен Берхарду Однорукому ни одного медного обола за эту прогулку». Веришь ли, он не смог сдержать слез. А ведь про него говорили, что проще из куска камня выдавить молоко, чем из торгаша Лантахария – слезу. Он стиснул мну руку – ту единственную, что уцелела, – и ушел восвояси. В скором времени распродал свое дело в Бра и перебрался куда-то на юг, дальше уж не ведаю.
Гримберт хмыкнул:
– Вот, значит, отчего ты записал его в свидетели. Пожалуй, ты прав. Для такого нужно обладать отменной выдержкой. Чтоб «альбийская гончая» и отказалась от положенной платы…
Берхард засопел, переворачиваясь на другой бок.
– За те восемь лет, что мы не виделись, я тысячу раз пожалел об этом. Благородство может позволить себе граф, что кушает золотой вилкой, а не бродячий пес вроде меня.
Гримберт улыбнулся, не зная, видит ли Берхард его лицо.
– Когда-то я знал человека, который рассуждал так же.
– Да? И как его звали?
– Вольфрам Благочестивый. Не переживай, он давно мертв.
– Вот и я чуть не помер через свое благородство, – пробормотал Берхард. – В ту пору заказчиков было мало, у меня от голода брюхо подводило. Приходилось морозить задницу по три недели в горах, а после выковыривать из нее с гноем картечины. Или скулить от холода, забившись как мы с тобой сейчас, не зная, что будет через минуту, стихнет ли Старик, умиротворенный, или обрушит на тебя свод, превратив в липкую кляксу на камне… Меня могли бы выручить прежние заказчики-контрабандисты, но они уже не спешили заручиться моей помощью. «Берхард Однорукий сдал, – шептались они. – Размяк, как все старики. Простил долг торгашу, а ведь право имел стребовать, хоть бы и требухой заместо золота. Где гарантия, что он так же не смякнет, когда в Альбы поднимется? Не раскиснет посреди бури? Не потеряет голову?..»
Гримберт внутренне согласился. Пусть эти самоуверенные горные бродяги, привычные взирать на Господа с высоты на несколько километров ближе, чем прочие его рабы, во многом их нравы походили на нравы привычных ему по прошлой жизни людей. В окружении себе подобных герцоги и графы могли выглядеть ленивыми павлинами, не способными проглотить даже мухи, но стоило кому-то из них продемонстрировать собственную слабость, пусть и на миг, как все оказывалось кончено, иногда даже в считаные недели.
Старые кредиторы вдруг вспоминали про непогашенные долги, намереваясь взыскать их до последнего обола. Соседи, с которыми издавна плечом к плечу отражали нашествия варваров, припоминали обиды, более древние, чем борода Моисея, бросаясь урвать свой кусок с такой поспешностью, что не успевали даже отряхнуть пыль с доспеха, лишь загрузить боеукладку. Верные вассалы превращались в смертельных врагов, еще более безжалостных, чем венецианские наемные убийцы.
«Вот почему я никогда не мог позволить себе показать слабость, – подумал Гримберт. – Слишком хорошо знал, что последует за этим». Вот почему Туринского Паука презирали, ненавидели, проклинали – но всегда за глаза, убедившись, что рядом нет лишних ушей. В глаза же заверяя в своей преданности и исторгая сладкие, как мед, дифирамбы. Эту сторону человеческой души он понимал не хуже, чем однорукий проводник, половину жизни прозябающий в горах.
– Значит, на этом все и кончилось? – спросил он вслух, только сейчас заметив, что уже несколько минут в их жалком убежище царит тишина, нарушаемая лишь остервенелым воем Старика.
Берхард вновь завозился на своем месте.
– Не на этом, – без особой охоты отозвался он. – Чуть позже. Восемь лет спустя я был в Арджентере по своей надобности, когда вдруг услышал, будто богатый торгаш снаряжает караван к Монклару. Караван ожидался большой, одних повозок не меньше дюжины, и все понимали, что за ценой он не постоит. Попробуй-ка сопроводи такую кавалькаду, да еще через горы, через финикийские заслоны и егерские разъезды! Клянусь Господом Богом, у меня аж кишки заворчали. Не упускать же такую возможность? Ну и вообрази себе мое изумление, когда меня свели с этим самым торгашом.
– Это был он? Лантахарий?
– Собственной персоной, – подтвердил Берхард. – Но я не сразу узнал его. Это горы по тысяче лет могут не меняться, для нас же, жалких букашек, ползающих по их поверхности, восемь лет – это большой срок. Лицо его я помнил серым и морщинистым, как камень, сейчас же оно походило на кусок горгондзолы
[16] из доброго коровьего молока вроде того, что так мастерски делают ломбардцы, даже лоснилось немного на солнце, прям бери да выжимай… Таких лиц не бывает у людей, что изнемогают под гибельным ультрафиолетом высоко в горах.
Гримберт сделал вид, будто пытается укутать тряпьем мерзнущий подбородок. Ни к чему Берхарду видеть усмешку на лице слепого. А улыбка вынырнула сама собой, как только он понял, что происходит. Может, Берхард и мнит себя большим хитрецом, воспитанным Альбами, вот только по большей части он бесхитростен, как баран, и многого не смыслит в жизни.
– Мы столковались, – Берхард лениво сплюнул в сторону. – И в скором времени вновь болтали как старые приятели. Представь себе, он разорился, но не бросился в пропасть вниз головой, как сперва было собирался, а добрался до Ниццы с жалкими остатками своего богатства, и там продолжил дело. Мало того, сумел в короткий срок вернуть потраченное и даже изрядно заработать сверху. Нет, в горы Лантахарий больше не лез, он довольно хлебнул риска в моей компании, как для торгаша, теперь он заколачивал гроши в тепле и уюте. По чести сказать, я так и не понял, чем он занимался, очень уж много в его ремесле было мудреных слов, но часто толковал про какие-то бумаги. Не иначе, в торговцы целлюлозой подался. Хотя дьявол его знает, этого прохвоста… Он еще про спинки постоянно толковал, про хребты какие-то. Не знаешь, что это за спинки, мессир? Рыбьи, что ль? Так в рыбьих спинках и мяса-то нету, какой на них спрос?
[17] Уж не с котами ли бродячими торговать?
