«Может, подобное ждет и меня, – подумал Гримберт, тщетно пытаясь найти такое положение тела, при котором холод не обжигал по крайней мере самые чувствительные участки тела. – Может, моя голова превратится в выжженный курящийся дымом сосуд, а я сам не успею даже ощутить боли. Едва ли Берхард станет утруждать себя выкапыванием могил, в Альбах похороны – слишком роскошный ритуал. Скорее всего, несостоявшийся барон досадливо сплюнет, развернется и медленно пойдет прочь».
Ни один доспех не позволит самозванцу управлять собой, как верный боевой конь не позволит взгромоздиться в седло незнакомцу. Однако… Это «однако» было соблазнительным, как все смертные грехи мира, смешанные в одном бокале – с несколькими сладкими каплями концентрированного морфина.
* * *
«Воровской Эдикт». Вот та отмычка, которая может помочь ему завладеть доспехом, если, конечно, тот еще не превратился в изъеденную радиацией ржавую рухлядь. «Воровской Эдикт» был принят Хлотарем Восемнадцатым, предыдущим императором, триста лет назад, по результатам Сто Двадцать Шестого Крестового Похода, получившего среди современников малопочтенное прозвище «Безумный Анабазис». И получившего отнюдь не напрасно.
Если предыдущие Крестовые Походы подолгу агонизировали в глубине захваченных сарацинами земель, иногда тлея по многу лет, подобно застарелым нарывам, судьба Сто Двадцать Шестого оказалась предопределена почти с самого начала.
Первые же сражения ознаменовались рядом блестящих побед. Передовые франкийские силы, высадившись под Яффой, обрушили на ее стены испепеляющую мощь христианского гнева, в считаные часы устлав город жирным, липнущим к брусчатке пеплом. Внезапность удара с моря ошеломила сарацин сильнее явления архангела Гавриила с огненным мечом – и те бросились прочь, позабыв свои проклятые святыни. Однако дальнейшие события стали развиваться совсем не так, как было намечено императорскими военачальниками.
Должно быть, сам Сатана надоумил отчаявшихся сарацин использовать для защиты Яффы последнее оружие, остававшееся в их руках, – ядерную торпеду, оставшуюся со времен Проклятых Чумных Веков. Торпеда дождалась своего часа, мало того, сработала наилучшим образом и в самый неподходящий момент – когда, охваченные всеобщим ликованием, грузовые транспорты и баржи крестоносцев беспорядочно, отталкивая друг друга бортами, устремились в захваченный порт, стремясь исторгнуть из своих ржавых чрев грозные осадные орудия, беспокойную пехоту и застывшие в ожидании решительного боя рыцарские доспехи.
Взрыв причинил страшные последствия для всего флота. Десятки кораблей отправились на дно, а те, что уцелели, беспорядочно метались, охваченные огнем и почти неуправляемые, тараня друг друга и сметая спасательные плоты с обезумевшим от ужаса экипажем. Когда сенешалю удалось восстановить подобие порядка, разгрузив уцелевшие корабли, картина сделалась столь безрадостной, что, судя по слухам, он предпочел вышибить себе мозги при помощи пистоли, не дожидаясь окончания рапорта.
В бушующих водах Mare Mediterraneum
[32], превратившихся на несколько часов в адский котел, погибла по меньшей мере половина флота, в том числе грузовые баржи, перевозившие рыцарские доспехи, и изрядное количество транспортов с их владельцами. Быть может, Сто Двадцать Шестой Крестовый Поход даже после такого неутешительного начала мог бы остаться в памяти современников как неудачный, но отнюдь не трагический, если бы не та самая неприятная деталь, которая навеки превратила его в «Безумный Анабазис». Несмотря на то что с уцелевших кораблей удалось выгрузить около двух сотен рыцарей и около полутора сотен рыцарских доспехов, первая же попытка ввести их в бой оказалась безуспешной. Многие уцелевшие рыцари лишились своих доспехов в разразившейся катастрофе, когда те ушли на дно моря вместе с пылающими кораблями. Напротив, многие рыцарские доспехи остались бесхозными сиротами – их несчастливые владельцы утонули, сгорели в адском пламени или оказались раздавлены стальными бортами.
Вся трагедия положения заключалась в том, что выжившие рыцари были бессильны воспользоваться уцелевшими доспехами – нейрозамки безжалостно превращали в труху мозг всякого самозваного владельца, едва лишь тот пытался подключиться к управлению. В итоге грозный латный кулак рыцарского войска истаял почти без остатка, так и не вступив в бой, а те жалкие единицы, что оказались боеспособны, уже не могли сыграть никакой роли в разворачивающейся трагедии.
Лишенная поддержки брони пехота, прижатая сарацинами к морю, сопротивлялась еще неделю или две, но участь ее была предрешена – мощные осадные орудия, которые готовились штурмовать стены Иерусалима, были бессильны ей помочь. Говорят, когда Хлотарь Восемнадцатый заслушал рапорт о потерях в Двадцать Шестом Крестовом Походе, его настолько обуяло бешенство, что он изрубил трех своих маршалов и полдюжины слуг, а сенешалю самолично проломил череп. На следующий же день он издал эдикт, который прозвали «Воровским», под страхом смерти запрещающий рыцарям устанавливать на свои доспехи какие бы то ни было замки.
«Воровской Эдикт» причинил рыцарскому сословию немало бед и соблюдался лишь под страхом императорского наказания. Несмотря на то что всякая кража была несопоставима с рыцарской честью, быстро выяснилось, что даже среди рыцарского сословия есть немало проходимцев, отчего до конца жизни Хлотаря Восемнадцатого происходило немало курьезных, неприятных, а то и трагических случаев. Едва лишь он испустил дух, как его преемник счел за лучшее отменить «Воровской Эдикт», вернув рыцарям право распоряжаться своим доспехом без опаски.
Но если этот брошенный в Альбах стальной истукан в самом деле такой древний, как говорит Берхард… Гримберт зачерпнул горсть снега и провел по лицу, чтобы холод изгнал сладкие надежды, закопошившиеся в подкорке мозга. Если этот доспех в самом деле такой древний, вполне может быть, что ему более ста лет, а значит, он мог быть создан во время действия «Воровского Эдикта». А это, в свою очередь, означает, что…
Мысли об этом были сладки, но в то же время и мучительны. Пожалуй, если думать только об этом, немудрено свести себя с ума, тем более что возбуждение едва ли даст ему заснуть этой ночью. Чтобы не изводить себя попусту, Гримберт привычно укутался в тряпье и, слушая гул ветра, представил, как мысленно перебирает четки. На воображаемой нити было всего семь камней, но каждый из них был настолько отполирован и знаком, что ощущался частью тела.
Алафрид, императорский сенешаль. Лаубер, граф Женевский…
Часть шестая
За всю ночь он так и не сомкнул глаз. Впервые не из-за холода.
К утру его трясло так, что даже порция черствого хлеба осталась нетронутой – он боялся откусить себе язык. Берхард не делал ему послаблений, дорога была ухабистой, изматывающей и тяжелой. Или это ему так казалось в последний день странствия?..
«Обратной дороги не будет, – напомнил себе Гримберт. – Или я найду под Бледным Пальцем то, что меня спасет, или превращусь в ледяную статую, вмерзшую в камень. Что ж, по крайней мере Альбы с подачи Берхарда обзаведутся новым прелестным топонимом. Например, «Ущелье Слепца» или «Перевал Упрямого Маркграфа»…»
