И все равно вздрогнул, когда это случилось.
Сперва ему показалось, будто автоклав и верно заполнен жижей. Только эта жижа ворочалась в своем ложе, издавая влажное бульканье и свист. В темноте металлической раковины что-то шевелилось. Что-то, отбрасывающее огромное количество смутно угадываемых угловатых теней. Что-то сладострастно сопящее. Что-то совершенно точно не являющееся живым существом, но отчаянно стремящееся выбраться наружу.
Гримберт едва подавил рвотный спазм, когда оно все-таки сделало это. Перевалилось через люк и шлепнулось в снег, издав тонкий писк боли.
Оно было огромным, раздутым и столь нелепым, что сперва вызывало недоумение – и лишь затем ужас. Оно было противоестественно, несуразно, гротескно и чудовищно. Наблюдая за тем, как оно корчится на снегу, пачкая белый покров бесцветной жижей, сочащейся из его пор, Гримберт подумал о том, что так, должно быть, выглядел бы человек, если бы Господь Бог вздумал сотворить его из груды бесконечно и хаотично делящихся стволовых клеток.
Это было бессмысленным нагромождением человеческих членов и органов, объединенным чьей-то чудовищной волей в единый организм и обтянутым розовой человеческой кожей. В глубине можно было различить три или четыре человеческих торса, соединенных друг с другом под самыми нелепыми углами, видоизмененных и чудовищно деформированных, будто сплавленных воедино. Перекрученные бедра, сросшиеся друг с другом ребра, причудливо выпирающие лопатки, объединенные грудами рыхлой соединительной ткани, натянутыми сухожилиями и атрофированными мышцами. Из всего этого выпирало бесчисленное множество конечностей, устроенных столь чудовищным и непредсказуемым образом, словно их втыкал неразумный ребенок.
Не меньше десятка рук и ног скребли по снегу, пытаясь сдвинуть этот клубок бессмысленно разросшейся плоти с места. Некоторые из них были лишены пальцев, другие, напротив, обладали неестественным количеством. Суставы гнулись самым непредсказуемым образом, отчего члены изгибались подобно щупальцам какого-нибудь морского чудовища. Некоторые из них срослись между собой, породив и вовсе ужасные формы, не находящиеся даже в родстве с человеческим устройством.
Кожа чудовища лишь подчеркивала неестественность этих форм. Местами детская, розовая и лоснящаяся, местами старческая, покрытая растяжками и пигментными пятнами, она вздувалась и опадала, отчего на ней шевелились наросты из носов, целые гроздья человеческих ушей и влажные сгустки бессмысленно моргающих глаз. Кое-где она обросла чешуей из ногтей и зубов, но в этом Гримберт уже не был уверен – ему стоило большого труда не погасить визор, вернувшись в царство безбрежной темноты. Просто чтобы не видеть, как это чудовище, сотворенное словно в насмешку над человеческими формами, медленно ползет к нему, загребая снег и плотоядно хихикая.
– Здравствуй, мой милый Гримберт.
У выбравшегося из стального логова чудовища было по меньшей мере полдюжины разных ртов, но большая часть из них представляла собой бесформенные, ощерившиеся зубами провалы. Губы колыхались лишь на одном из них – том, что украшал единственную голову, являвшую собой центр этой чудовищной композиции и растущую из вздутой, усеянной лишними ребрами, грудной клетки.
– Здравствуй, Лотар.
* * *
– Удивительная встреча, не правда ли?
– Я думал, ты давно уже не выбираешься наружу. Лестно знать, что ради меня ты сделал исключение.
Человекоподобное существо затряслось в конвульсиях, меньше всего похожих на приступ смеха. Но Гримберт знал, что сейчас оно смеется.
– Чувство юмора – вот что я всегда ценил в тебе. Отчасти именно ему я обязан своим нынешним обликом. Отрадно знать, что ты сохранил его!
– Ты прекрасно выглядишь для своих лет, дядюшка. Должно быть, девушки тебе проходу не дают, старый ты негодник.
На костистой шее Лотара под кожей задвигались рудиментарные, лишенные зубов челюсти. Но Гримберт не мог знать, что это означает, ухмылку или спонтанный спазм мышц – мимика чудовища была слишком далека от человеческой.
– Ты умеешь польстить старику, Гримберт. Боюсь, с девушками все обстоит не так хорошо, как прежде. Видишь ли, у меня есть почти два десятка членов, некоторые из них даже рабочие, но мне приходится жить в барокамере, химический состав воздуха в которой сильно далек от привычного. Только там я могу относительно сносно существовать, не ощущая боли.
– Очень печально.
– Ты тоже сильно изменился со времени нашей последней встречи, Гримберт, мой мальчик. Почему бы тебе не вылезть из этого железного ореха, чтоб мы могли побеседовать вдвоем, как в старые добрые времена?
Гримберт заметил, как побледнели маркграфские загонщики. Сами знающие суровый нрав Альб не понаслышке, сейчас они старались смотреть куда угодно, но только не в сторону своего хозяина. Видно, не так уж часто он выбирался из своей барокамеры. Даже Берхард что-то неразборчиво бормотал своими бесформенными разбитыми губами – наверно, читал молитву святому Пантелеймону.
– Извини, дядюшка, но я вынужден отклонить твое любезное предложение. Сейчас мне вполне комфортно и в доспехе.
– Сегодня особый случай, мой мальчик. Ради него я вынес столь долгое и утомительное путешествие. Ну же, неужели даже после этого ты не хочешь выйти наружу и пожать руку дядюшке Лотару, своему доброму соседу?
Чудовище протянуло навстречу сразу несколько рук. Некоторые, изломанные и наделенные лишними суставами, бессильно болтались в воздухе. Другие вяло шевелились, унизанные гроздьями крючковатых пальцев.
Огромная груда неконтролируемо растущей плоти. Сотни килограмм мышечной, костной и соединительной ткани, которая, точно впав в ересь, нарушив врожденные заповеди анатомии, породила чудовище.
– Я бы пожал, но боюсь, что меня стошнит. Уж извини за прямоту, дядюшка Лотар.
Маркграф Салуццо сокрушенно поджал губы. Его голова оставалась единственной неискаженной частью разросшегося паучьеобразного тела. Лицо могло принадлежать мужчине среднего возраста и даже сохранило подобие былой красоты. С побледневшего лица на Гримберта взирали темные глаза с расширившимися зрачками. Скорее всего, в его крови циркулирует запредельное количество наркотической дряни, отстраненно подумал Гримберт. Иначе боль давно убила бы его. Удивительно живучее отродье.
– Тебе не нравится, как я выгляжу, милый Гримберт? – Лотар, маркграф де Салуццо, закатил глаза, изображая обиду. – Как это несправедливо! Разве не твоими стараниями я заслужил этот облик? Разве не твои лекари месяцами кроили меня, превращая в это?
– Не по своей прихоти, Лотар. Мы оба знаем это. Я исполнял волю его величества.
– И проявил немалую фантазию при этом. Не скромничай, проказник этакий!
В сладострастном шепоте Лотара Гримберту почудилось что-то змеиное.
Уже предвкушает, понял он. Лотар всегда был великим гурманом. Он никогда не терпел спешки, приступая к главному блюду, и мог бесконечно долго повязывать на свою дряблую шею вышитую салфетку, утверждая, что подготовка к основному удовольствию составляет половину его цены.
