– Не смейте говорить о стране, мерзавец!
– Почему? В отличие от вас ради своей родины я поступился тем, что является самым святым для каждого живущего. Я стал убийцей, самолично отдал дьяволу свою бессмертную душу. Потому, что этого требовала Германия. Готовы ли вы, оберст, похвастаться тем же?..
– Замолчите!
– Вот она, настоящая жизнь. – Улыбка тоттмейстера Бергера была холодна, как ружейный металл. – Вот он, типичный человек. Он жаждет от тебя подвига, он молит о чуде, но он не хочет знать подноготную этого чуда, потому что внутренне боится его. Все одинаковы. Подвиг должен быть эффектен, возвышен, исполнен благородных чувств. Он должен быть прост и элегантен, как скульптура, которую можно водрузить в подходящем летнем парке, окружить жимолостью и поставить рядом военный оркестр. Все кричат – дайте нам чудо, дайте нам подвиг!.. Только пусть это чудо будет чистенькое, прилизанное и аккуратное. Чудо, заляпанное несвежей кровью, вызовет ужас. Как у вас сейчас, оберст. Вы понимаете, что я сделал больше, чем весь ваш полк за последний год, но вы не можете этого принять. Что ж, при всех своих достоинствах вы всего лишь человек.
– А вы сейчас станете всего лишь мертвецом! – Фон Мердер шагнул в сторону стола, на котором лежал пистолет тоттмейстера, но шаг получился коротким и неуверенным, почти старческим.
– Бросьте. Все кончилось. Вы же не просто уличный горлопан, господин оберст, вы стратег, человек аналитического ума, привыкший сопоставлять цифры. А цифры в данном случае сильнее вас. Германия гибнет. В своей привычной форме или иной, она должна была прекратить свое существование еще в восемнадцатом году. Предельное истощение всех ресурсов, мобилизационный паралич, экономический крах, массовый голод, социалистические бунты, агония на всех фронтах. Германию спасли мертвецы. Это они совершили тот подвиг, который вы предпочитаете не замечать, смердящий разложением и отвратительный на вид. Они бьются без усталости на всех направлениях, не зная страха, боли и отчаяния. Им не нужна еда, им не требуются лекарства и увольнительные. Госпожа Смерть, тысячелетиями взимавшая свою дань, обеспечила нас идеальными солдатами, лучше которых никогда и ничего не будет создано.
Фон Мердер дернул головой, как от острой зубной боли:
– Нельзя заменить все армии мертвецами! Нельзя приговорить тысячи людей совершать подвиг по принуждению!
Тоттмейстер Бергер остался холоден, только черные звезды глаз на миг смягчили свое непереносимое сияние.
– Ради Германии и раньше гибли миллионы… Нам нужны мертвецы, господин оберст. Они не просто отвернут катастрофу, они принесут нам победу в проигранной войне. Армии мертвецов прорвут французский и английский фронт, потом русский, американский, итальянский… Наши мертвецы самые долговечные, сильные и надежные. Вы хотели победы, оберст? Вы планировали ее, чертя стрелки на своих картах, строя многоуровневые схемы и сложные теории. Она уже у вас! Четыре-пять штурмовых рот Чумного Легиона, сформированные на базе вашего полка, станут лезвием штыка, который пронзит любую оборону на своем пути. Тысяча мертвецов спасет миллион живых. Скрюченных от голода рабочих на оружейных фабриках, немощных юнцов, не способных удержать на весу винтовку, чахоточных женщин и беспомощных калек. Давайте же, оберст, призовите на помощь всю свою сентиментальность и скажите, что отказываетесь от чуда. Что готовы смотреть на новые смерти, эпидемии и бунты. Давайте! Скажите это в лицо тому, кто убил ваших солдат. Скажите ему, что вам нравится наблюдать за агонизирующими обрубками человеческой плоти в госпиталях и слепыми, безногими, обмороженными инвалидами, которые возвращаются домой. Скажите, что отказываетесь от моего чуда! Это же так просто. Просто швырните мне в лицо эти слова, скажите, что вам не нужен смердящий гнилью подвиг проклятого смертоеда! Смелее, оберст! Смелее!
Тоттмейстер Бергер сделал несколько шагов по направлению к фон Мердеру. Гибельный черный огонь полыхал в глазницах. Бледные губы скривились в гримасу, которую уже сложно было назвать улыбкой.
Дирку доводилось встречать подобные у мертвецов. Тронутые трупным окоченением мимические мышцы обычно порождали нечто схожее.
Оберст сломался. Плечи ссутулились, безукоризненная прежде осанка впервые за долгие годы оказалась нарушена. Словно из фон Мердера вынули то, что поддерживало его изнутри, какую-то ключевую деталь его тела, самую главную кость, важнейшую точку его внутренней обороны. Его душа, должно быть, сама стала похожа на разгромленный штаб с измочаленными, валяющимися на полу картами, навсегда замолкшими телеграфными ключами и свисающими телефонными проводами. Фон Мердер, каким знал его Дирк, исчез. Фронтовой офицер, высокомерный, проницательный, уверенный в себе, сменился дрожащим стариком в перепачканном, висящем мешком, мундире.
– Давайте, оберст! – подбодрил его тоттмейстер Бергер, подступая еще ближе. – Откуда у вас этот страх? Отрекитесь от Госпожи и ее презренных слуг! Изгоните мертвецов прочь в их сырые могилы! Скажите им – убирайтесь, а мы отправим следом за вами на тот свет еще тысячу, десять тысяч, миллион человек! Мы задушим их газами, отправим на минные поля, раздавим танками. Только бы не принимать вашу подачку! Только бы не связываться с тоттмейстерами! Мы, живые люди, слишком чисты для этого! И мы загоним в кровавую яму всех, до кого сможем дотянуться, изуверски убьем свои семьи и искалечим свою страну, лишь бы оставить это право на чистоту за собой. До гробовой доски! Говорите, чтобы вас!
Оберст фон Мердер молча повернулся и двинулся к выходу. Он шел, как совершенная развалина, медленно, прихрамывая, голова дергалась в такт судорожным шагам. Лицо – посмертный слепок из треснувшего грязного гипса. Дирк думал, что тот так и выйдет молча, но тот обернулся на пороге.
– Вы совершенно правы, тоттмейстер, – сказал человек в форме оберста и с лицом мертвеца. – Я не буду с вами спорить. И отдавать вас под суд тоже не буду. Вы совершенно правы. И потому, я полагаю, уже достаточно наказаны…
Дверь заскрипела, пропуская его. Тоттмейстер Бергер некоторое время рассеянно смотрел на перекошенную створку, точно собирался что-то произнести, но забыл.
– Умный старик, – сказал он наконец, без сил опускаясь в кресло, сам едва живой. – Все понял верно. Другой бы упрямился, лгал, угрожал… Наверное, он действительно любит свою Германию. Тем хуже для него. Любовь редко уживается с… подвигом. Чувства разной природы.
– Вы намеренно сделали это, мейстер, – сказал Дирк.
Он ощущал опустошенность мейстера и опустошенность внешнего мира. И пустоту в собственной груди. Гнев, страх, неуверенность – все эти чувства покинули его много, может, тысячи лет назад. Он не скучал по ним. Но сейчас пустота была особенной. Внутри его, под пробитым во многих местах грязным панцирем, переломанными ребрами и заплесневелыми остатками сердечной мышцы, сейчас царила пустота сродни той, что окружала штабной блиндаж.
Засыпанные траншеи старых убеждений. Покосившиеся остовы веры с размолотыми снарядами капонирами. Клочья старых страхов, свисающих с ограждений. Труха воспоминаний под ногами.
