– Это вы! – Крамер не мог скрыть облегчения. Он выглядел слабым, осунувшимся, черты лица неуловимо изменились; тем сильнее резанула по нервам его искренняя радость. – Я был уверен, что вы придете, приятель!
Рукопожатие у него было вялым, пальцы еще плохо слушались. Пройдет еще несколько дней, прежде чем они обретут способность рвать сталь, точно паклю.
– Куда бы я делся? – Дирк улыбнулся. Улыбка получилась неправильной, фальшивой, как позолота на медалях. Она бы выдала его с головой, если бы лейтенант мог позволить себе внимательность. – Как самочувствие?
– Как будто по мне несколько раз проехались танком… Муть в голове, во рту сухо… У вас не найдется спирта? Думаю, глоток разведенного спирта вернет меня к жизни.
– Я спрошу у денщика, – пообещал Дирк. – Вам скоро станет лучше, уверяю.
– Конечно. Я скоро приду в себя. Просто надо… собраться с мыслями. Я крепкий, фронтовая косточка. – Крамер засмеялся, и этот каркающий тяжелый смех хромой вороной заметался между каменными стенами, ища выход. – Помните, как меня разделали во время штурма?.. Через пару часов уже был в форме. Но где меня так? Кажется, память меня подводит. Что, меня опять саданули кастетом? Чертовы французы, дерутся в рукопашной, как у себя в пивной… Хотя странно, голова не болит.
– Она в порядке, – кратко сказал Дирк.
Он намеренно молчал, хотя это молчание и было мучительным, как затянувшаяся пауза перед артобстрелом. Тот тревожный участок тишины, на котором нервы не выдерживают чаще всего. Ему казалось, что стоит ему заговорить – и правда выльется из него одной большой застоявшейся лужей. Но у Крамера не было возможности сопротивляться этой правде, он мог только принять ее. Или не принять – и уйти вслед за своим прежним сослуживцем Гюнтером.
– Вы так молчите, словно меня и в самом деле серьезно потрепали. – Крамер выдавил из себя улыбку. – Спина немного болит. Наверное, у меня там приличный синяк. Вы помните, как я здесь очутился?
– Вас принесли без сознания.
– Вот уж не сомневаюсь. Помню… свет фонариков. Да… Какой-то каменный каземат, шаги, люди с оружием… Помню, что был ужасно зол, но не помню, отчего. Смешно, верно? Только форма не французская, а… Какая-то потасовка. Кто-то треснул меня сбоку, а потом в спину. Что за черт? С кем бы это я мог драться, да еще и ночью? И кто притащил меня сюда? Надеюсь, я не перебрал в офицерском клубе накануне? Иначе фон Мердер сдерет с меня шкуру и приколотит к своему письменному столу.
Дирк не прерывал его, во рту стало даже не сухо, а липко, как в болоте, а нужные слова не стыковались друг с другом, как узлы от разных пулеметов. Мертвецы не всегда сохраняют память, особенно о своих последних минутах. Гаснущее сознание не любит забирать с собой подобные воспоминания. Некоторые «Висельники» не могут вспомнить даже последнего месяца своей жизни, другие же помнят свою кончину до мелочей. Еще один неразгаданный тоттмейстерами каприз человеческого мозга.
Крамер через силу болтал, стараясь улыбаться, видимо, инстинктивно пытался занять себя, не дать сознанию осмыслить все обрывки воспоминаний. Мертвец, цепляющийся за жизнь, как за последнее убежище. Еще ничего не понимающий, но ощутивший тревожную страшную перемену. Так отошедшие после операции солдаты в полевых госпиталях болтают, пьяные от наркоза, ощущая постепенно пустоту под простыней в том месте, где прежде были ноги.
Ощущение чего-то непонятного, но настолько отвратительного, что хочется вскочить, закричать, переломать себе все пальцы, ударив кулаком в камень…
– Отчего вы молчите? – Крамер сглотнул. Выражение напускной веселости мало-помалу сползало с его лица, как маскировочная сеть. – Что-то вы угрюмы сегодня. Я сделал что-то паршивое?
– Нет, – сказал Дирк, – напротив. Вы спасли мою голову.
– Значит, я всего лишь вернул долг. Слушайте, который сейчас час?
– Три пополудни.
Лейтенант вскочил, точно подброшенный разрывом мины. Но его тело еще не было готово к подобному – Крамер зашатался, схватился за стену, заворчал.
– Так худо мне не было со времен студенческих пирушек. Голову ужасно крутит.
– Куда вы спешите?
– К себе, куда же еще… – Крамер не без труда выпрямился. – Чего доброго, оберст еще решит, что я дезертировал. Даже не пытайтесь представить, что он со мной сотворит.
– Оберста вы можете не бояться, – медленно сказал Дирк, проклиная свою нерешительность. – Он вам ничего не сделает.
– Это отчего же? – насторожился Крамер.
Он сам еще ничего не понял, но глаза его начали понимать. Они беспомощно заморгали, глядя на Дирка. Где-то внутри их сейчас рождалось понимание, невыносимо тяжелое, страшное. Он еще не мог принять этого, сознание оградилось от самой мысли фортификационной полосой, состоящей из эскарпов, валов, траншей, кронверков
[21] и тысяч метров колючей проволоки. Но мысль стелилась над землей облаком бесплотного газа, проникая в каждую щель, просачиваясь сквозь один эшелон обороны за другим. Оборона была тщетна. В этот раз никто не придет на помощь, не отбросит врага.
Этот, последний в своей жизни, штурм лейтенант Крамер обречен был проиграть.
– Вы больше не служите оберсту фон Мердеру.
Крамер уставился на него, не понимая, как воспринимать эту нелепость, как шутку или как нечто другое.
– Неужели я демобилизован? – Он неловко усмехнулся.
– В некотором роде. Но вы все еще на службе. Считайте, что у вас просто сменилось руководство.
– Я вас не понимаю, Дирк.
– Думаю, понимаете.
Секунд пять или шесть они смотрели друг на друга. Дирк хотел отвести взгляд, но не мог. Он видел полотняное лицо Крамера, видел его замерший взгляд, устремленный в пустоту, область которой вдруг заняла собой почти весь блиндаж. Тяжелая, мертвая, ледяная пустота. Такая же однозначная, всемогущая и вечная, как перепаханное воронками бескрайнее поле. Из такой пустоты нельзя сбежать.
– Пропустите меня, я должен явиться с докладом к оберсту, – сказал Крамер пустым безэмоциональным тоном.
Он шагнул вперед, намереваясь обойти Дирка, но тот легко перекрыл лейтенанту дорогу собственным торсом.
– Вы мертвы, Генрих, – сказал он так спокойно, как только мог. – Ваше тело мертво. Если вы покажетесь оберсту, он заорет от страха и того и гляди разнесет вам голову из пистолета.
– Вы несете ерунду. Я жив.
– Не больше, чем я сам. Вы погибли вчера. Я сам был тому свидетелем. Погибли, спасая меня. И были мертвы, когда я заглянул в ваше лицо. Я нес ваше окоченевшее тело к мейстеру. Оно было такое твердое, что казалось деревянным. Извините, что не сказал вам раньше. Знаете, мне нередко приходится приносить кому-то эту новость, но я так и не нашел удобного способа. Ни разу.
