Донесения разведки, как и прежде, представляли собой несколько абзацев, полных самых расплывчатых формулировок, несущих в то же время неискоренимо-зловещий смысл. «Ориентировочно оценивается», «оснащение летательными аппаратами», «визуальная разведка не выявила следов», «предположительно, учитывая события последнего месяца в стратегическом аспекте» – все это были лишь слова, беспомощные и сами стыдящиеся своей беспомощности. И скрываться за ними могло все что угодно.
Еще был текст обращения кайзера – Дирк вздохнул, развернув скверного качества лист, исписанный строгой текстурой
[22] с острыми, как траншейные багры, углами. С кайзерштандарта в углу подмигивали растрепанные черные птицы, точно идущая сомкнутым порядком эскадрилья аэропланов.
«1918 год стал для германской нации тяжелым годом, тем ценнее помощь каждого человека, который явил мужество своего духа, оставшись стойким под градом ударов, и вознес ввысь флаг великой Германии!»
Против воли отвлекаясь на гулкие удары Крамера, крушащего топором упрямую корягу, Дирк попытался охватить взглядом весь текст целиком, чтобы вычленить из него куски, имевшие хоть какой-нибудь смысл. Это было непросто. Тяжеловесный, как подкованная подошва армейского сапога, кайзеровский слог не благоволил к тем, кто тороплив в чтении и не относится к документу с должным уважением. Дирк то и дело спотыкался о словосочетания, чьи привычные контуры были знакомы ему не хуже силуэтов танков старых моделей. Коварные французы и лицемерные англичане, чей вал катится на исконные германские земли, подхлестываемый еврейской жадностью и происками коммунистических саботажников. Долг и честь, зовущие каждого солдата с германской кровью в жилах в бой, подобно боевому рогу Роланда. Мелькнули сдавленные острыми угловатыми буквами женщины, отдающие себя работе и воспитанию детей, и рабочие заводов, обеспечивающие фронт всем необходимым. Не осилив и половины, Дирк утомленно прикрыл глаза. Чеканный текст, отлитый, казалось, из крупповской стали, требовал подготовки и терпения.
– Хорошо работает.
Дирк поднял голову. Рядом с ним на земле лежала чья-то тень, плотная и густая. Ее обладатель сперва казался ее же продолжением – тоже плотный, состоящий из сгущенной темноты, держащейся в причудливой форме. Унтер-офицер Крейцер уселся на бревно перекрытия неподалеку от Дирка. Французы с утра прочистили свои орудия, но обстрел был слабый, трещащий где-то за горизонтом редкими разрывами, оттого оба были без доспехов.
– Твое новое приобретение выглядит удачным. Я про Крамера.
– Он способный ученик, – сдержанно сказал Дирк. – Хорошая школа за плечами. Через пару недель он станет образцовым ефрейтором «листьев». Еще через месяц – инструктором. А когда-нибудь – лучшим командиром «Веселых Висельников».
– Бьет со злостью, слишком много силы вкладывает.
– Злости ему не занимать. Привыкнет.
– Отдай его мне, – предложил Крейцер, не меняя тона, – мне нужен толковый командир на отделение.
– Ты же знаешь, что не отдам, Отто.
– Знаю.
Крейцер стал сворачивать папиросу неспешными, даже ласковыми движениями. Он изменился с тех пор, как они виделись в последний раз. Голова немного свернута вбок, как бывает от сильного удара, вместо правого уха – кусок серого сукна, аккуратно сшитый с кожей. Когда Крейцер поворачивал голову, возникало ощущение, что правая часть его головы поросла клочьями змеиной кожи.
– Сильно потрепало?
Крейцер досадливо дернул угловатыми плечами.
– Немного. Какой-то прыткий драугр попытался откусить мне голову. Но оторвал только ухо. Веселая была ночка.
– Ты ведь пришел не просить у меня новичка, а?
– Может, и так.
Взвод Крейцера располагался двумя километрами юго-западнее, на другом фланге. Сложно заскочить мимоходом, даже если бы сам Крейцер был из тех людей, что склонны наносить визиты без конкретной цели.
– Тогда чем обязан присутствию?
– Хотел извиниться, – Крейцер выпустил клуб дыма, густой, как пушечный выхлоп, – не перед тобой, перед ним. Недавно я позволил себе слова, которые хотел бы забрать обратно. Про то, что он вступит в Чумной Легион. Это были глупые слова, и сказал я их поспешно, из злости.
– Все из-за того, что он помянул семью?
– Да. Знаешь, это как наступить на мину. Лежит годами, ржавеет потихоньку, а потом кто-то наступит… Я не имел права выливать на него свою злость. У каждого из нас в душе спрятано достаточно пороху. Поэтому, когда я узнал, что он… заступил на службу, решил увидеть его еще раз. Извиниться за предыдущую нашу беседу.
Крейцер – большая грустная птица с тяжелыми крыльями – пускал в небо дым, рассеянно поглядывая в сторону Крамера. Он не выглядел несчастным или расстроенным, он выглядел как человек, у которого выскребли все внутренности дочиста, оставив только трещащую от старости внешнюю оболочку. Пустой, выжженный зажигательной бомбой дом, с хрустящим под ногами стеклом и траурной каймой копоти на стенах.
– У тебя есть семья, Фердинанд? – Раньше Дирк никогда бы не задал подобного вопроса. Не от любви к собеседнику: их отношения с Крейцером всегда были настороженными и прохладными. Просто вопросы такого рода лежали по другую сторону черты, которая проходила через жизнь каждого «Висельника» несмываемой багровой линией.
И Крейцер неожиданно ответил:
– Есть. В Берлине. Жена и двое сыновей. А еще отец, хоть он и совсем стар. Знаешь, когда людей раньше приговаривали к виселице, встречались висельники, которые были слишком худы. Они долго дергались в петле, иногда, говорят, до получаса. Казнь из грозного и торжественного ритуала превращалась в ярмарочный балаган. Поэтому у палача были специальные грузики с петлей, разного веса. Накинул на ногу – и открывай люк… Наши семьи – это и есть такие грузики. Мы уже умерли, крысы давным-давно сожрали нашу требуху, а мы все висим, и грузик этот тянет, тянет… Ты не думай, я не из тех, кому надо выплакаться. Мне надо поговорить с ним хотя бы для того, чтобы не остаться подлецом в собственных глазах.
– Я знаю. И насколько тяжел твой… груз?
– Достаточно, чтобы натереть ноги веревкой, Дирк.
– Ты тоже не выдержал, да? Рассказал все семье? Забавно, я как раз недавно разговаривал с Тоттлебеном о…
– Ничего я не рассказывал. – Крейцер тяжело мотнул головой. – Они даже не знали, что я подписал прошение. Но кто-то из моих прежних сослуживцев узнал о моем зачислении в Чумной Легион. И написал домой, в Берлин. А новости распространяются быстро, быстрее, чем тиф в переполненных окопах. Они написали мне. Письма пришли в часть, где я прежде служил, и у меня выдалась возможность их получить. Догадываешься, что в них было?
– Да.
– Жена прокляла меня за это решение. Ведь теперь весь квартал знает, что она замужем за покойником. Мясник перестал ей отпускать мясо, заявив, что не обслуживает мертвецов и их семьи, а на улицах ей плюют в спину. Это в Берлине, Дирк, не в какой-нибудь северной деревушке. Над детьми издеваются в лицее. Их спрашивают, не отвалились ли еще у их отца руки и не приходится ли ему выливать на себя по литру туалетной воды в день, чтобы отбить запах. Старший писал, что все понимает и не держит зла. Как будто он отпускает мне грех… А младший – ему восемь – написал, чтобы я шел в Божье Царство, которое на небе и куда слетаются души всех убитых в боях солдат. Отец ничего не написал – он отрекся от меня, заявив, что испокон веков Крейцеры служили империи только в живом виде, а если им случалось отдавать жизнь за свою Отчизну, честным образом упокаивались в гробах…
