— Бросьте полоскать рот моими титулами, collega
[10], — посоветовал ему Виттерштейн, усмехнувшись, — Вам ли не знать, что они ничуть не способствуют обеззараживанию cavitas oris
[11], даже, скорее, напротив… Прибыть сюда заставил меня долг. Место лебенсмейстера — там, где гибнут люди. И, судя по тому, что я слышу, мое место уже определено. Итак?
— Ситуация с медицинским обслуживанием почти критическая, — сказал Гринберг, которого, кажется, спокойный тон гостя заставил взять эмоции под контроль, — Атака длится уже восемь часов. Раненные поступают в огромном количестве. Преимущественно, разумеется, поражения внутренних органов осколками, обильные кровотечения, полостные раны, травматические ампутации. Шрапнель, по счастью, редко, но и она встречается. Нескольких обожгло огнеметом, но спасти их уже не в наших силах.
— Отлично, — кивал Виттерштейн, — Понимаю. Что-то еще? Газы? Последствия рукопашной?
— Бывают и от рукопашной. За последний час доставили не меньше дюжины. С этими сложнее всего. Англичане стали использовать что-то вроде траншейных палашей. Обоюдоострое лезвие, и очень массивное. Раны остаются просто ужасные, глубокие и рваные. Как на колбасе, если хватить по ней тупым ножом… прошу прощения за сравнение.
— Ничего, пустое. Как организована эвакуация раненных?
— Мы попытались сделать все в меру своих сил. Развернуто три полевых лазарета ротного уровня и два сортировочных пункта на передовой. Сюда, к нам, сносят самых тяжелых. Около четверти погибает в пути. Очень плотный огонь, англичане кроют из пушек так, словно хотят продолбить дыру прямо в преисподнюю.
— Это излишние траты снарядов, — улыбнулся Виттерштейн, — После восемнадцатого года солдаты кайзера даже в аду займут позиции для обороны. Сколько человек поступило за последний час?
Гринбергу не пришлось даже заглядывать в журнал.
— Двадцать два.
— Сколько из них еще живо?
— Тринадцать.
— И сколько человек у вас под началом?
— Лишь три хирурга, — сказал Гринберг, не пряча досады, скользнувшей тяжелой тенью по его лицу, — Я отрядил их в другие лазареты. Тут у меня только пара ассистентов и десяток санитаров. И, кажется, три сестры милосердия. Они все хорошо обучены и отлично держатся, но вы же понимаете… Нельзя требовать от человека то, чего нет. Мне нужны те, кто сможет резать, штопать, вправлять и ампутировать. Нужны профессионалы. Я уже восемнадцать часов на ногах, но я в одиночку не смогу спасти всех этих мальчишек с их проклятыми винтовками. Пока я режу одного, еще трое испускают дух. Как прикажете работать?
— Теперь все будет в порядке, — сказал Виттерштейн успокаивающим тоном, который всегда ему хорошо давался, — У меня имеется изрядный опыт фронтовой хирургии. Уверен, мы с вами успеем спасти не одну жизнь. Только, умоляю, не будем терять времени.
Лазарет оказался куда больше, чем представлялось Виттерштейну. Располагавшийся на пятиметровой глубине под двумя бетонными перекрытиями, он представлял собой анфиладу вырытых в земле комнат, каждая из которых была уставлена койками. Сперва ему показалось, что свободных коек нет вовсе. На каждой лежало скрюченное человеческое тело или его подобие в обрывках серого сукна и бинтов. Стриженные затылки, закатившиеся глаза, судорожное дыхание десятков людей, и опять этот всепроникающий, тяжелый, как на бойне, запах крови, от которого мутнеет перед глазами. Виттерштейну показалось, что в полковом лазарете удивительно душно, словно даже мельчайшие частицы воздуха давно растаяли тут, в подземном царстве боли и ужаса.
Среди серой рванины человеческих тел сновали фигуры в белых халатах. Поправляли неправильно наложенные повязки, измеряли давление, срезали окровавленную одежду. Звенели тазы, в которые бросали хирургические инструменты и зажимы, шуршала ткань, хриплыми вороньими голосами переговаривались падающие с ног от усталости сестры милосердия.
Как всегда в такие моменты, Виттерштейн замер на пороге, пытаясь не задохнуться в миазмах боли и муки, которые наваливались на каждого входящего и душили его, выжимая из груди воздух. Находится здесь, среди мертвых и умирающих, было невыносимо. Казалось, чья-то извращенно-злая воля собрала всех этих людей вместе, заточив между земляных стен в каком-то подобии ада Данте, где люди приговорены вечно занимать место на продавленных койках и страдать до конца времен, слушая стоны друг друга.
В одно мгновенье Виттерштейн увидел сразу множество лиц, и каждое врезалось в память. Коренастый пехотинец с побелевшим от боли лицом лежит у самого входа и прижимает к груди руку, закутанную в бумажные гофрированные бинты, больше похожую на обломанную ветвь дерева. Его сосед, унтер, отчего-то лишь в одном сапоге, стонет и мечется, ерзая худым телом по грязной койке — осколком ему сорвало кусок скальпа вместе с ухом, и кровь коричневой коркой засыхает на его лице. Еще один, совсем молодой, выглядящий как перепуганный близкой поркой мальчишка, хнычет, пытаясь ощупать свой живот, но санитары удерживают его руки — там, где раньше была плоть, остались только висящие лохмотья сукна, из которых тянутся белесые связки внутренностей. Напротив него — пехотный капитан, вперился невидящим взглядом в земляной потолок, лицо серое, как оберточная бумага, по подбородку стекает нитка мутной слюны.
Сколько их тут… Виттерштейн скользил взглядом, выхватывая куски этой страшной, открывшейся ему, картины и пытаясь удержать их вместе. Это непросто, потому что окружающий мир, сотрясаемый артиллерийской канонадой, тоже пытается разлететься на части.
Вот этот рыжий малый, кажется, уже мертв — отвалился лицом к стене, скорчившись и обхватив себя поперек груди. А здоровяк рядом с ним, такой широкоплечий и статный, что мог бы служить в гренадерах, подвывает от боли, с ужасом глядя на истерзанные остатки своих ног. Еще один рыжий — правду говорят, не везет им — раскачивается взад-вперед, зажав руки под мышками. Сперва кажется, что глаза у него огромные и необычного, в тон волосам, цвета, но достаточно сделать шаг, чтоб понять — глаз у него уже нет. Еще какой-то пехотинец в заляпанном грязью и глиной кителей, но этому повезло, просто отхватило осколком кисть. «Доктор, доктор, — тянется к лебенсмейстеру кто-то, больше похожий на тряпичный сверток, безвольно лежащий на койке, — Умоляю, доктор… Пуля в спине… Единственный сын… Доктор!..»
Виттерштейн закрыл глаза и дал им три секунды отдыха. Не больше и не меньше, ровно три. Когда он открыл их, мир не стал лучше, он все еще был наполнен болью, кровью и гноем, но уже не пытался разлететься на части. Это значило, что можно приступать к работе.
— Начинаем, — приказал он, — Доктор Гринберг, ассистируете. Где у вас операционная? Вижу. Подготовьте мне халат и дайте сполоснуть руки. Начинаем немедля. Прикажите своим санитарам провести повторную сортировку. Начинаем с самых тяжелых — черепно-мозговые травмы, массивные потери крови, повреждения внутренних органов. Проверьте, нет ли мертвецов. Наружу их! Они занимают место еще живых… Не до сантиментов!
