Внешне он выглядел как человек. Угловатые ключицы в расстегнутом, припорошенном землей, кителе. Кожа желтовата, но не так, как у фронтовиков, не до болезненной желтизны. Скулы острые, как у боевого корабля. Крылья носа топорщатся — дышит. Молодой, кажется. Лет тридцать с небольшим, если судить по состоянию внутренних органов.
— Господин лебенсмейстер…
Виттерштейн заставил себя сделать глубокий вдох. Просто вентиляция легких — сейчас ему как никогда нужна порция кислорода, чтоб мыслить здраво, чтоб сдернуть с мыслей гнилостный малярийный туман. Как же хочется подняться на поверхность, даже если воздух там пахнет порохом и гарью. Он все равно будет чище, чем воздух, оскверненный присутствием тоттмейстера.
«Просто человек, — сказал он сам себе, строго, точно отчитывая нерадивого санитара, — Просто еще один несчастный, которому суждено было оказаться на операционном столе, помнящем грязь и кровь предыдущих тел. Хватит эмоций. Ты не мальчишка».
Это не было человеком, и он это понимал. Это было… Он коснулся тенью своей руки чужого высокого лба, и едва не взвыл. Словно оголенные нервы прищемило иззубренной пастью ржавого капкана. Не человек. Что-то похожее, словно в насмешку принявшее человеческие черты. Глаза закрыты, но отчего-то кажется, что они смотрят. Как киноэкран, который не выключили, лишь завесили брезентовым пологом.
Не человек.
Внутри — гниль и труха. Так бывает, когда наступаешь носком сапога на трухлявую корягу. Она трескается под подошвой, но треск этот не удовлетворяет душу, напротив, заставляет ее волноваться, как от близкой ударной волны.
— Господин лебенсмейстер, — Гринберг понял сразу. И глаза его плыли, мягко и отвратительно, впервые сделавшись испуганными, — Господин… Прочь! — бросил он ассистентам, — Тяжелое огнестрельное ранение живота. Не вытащим его. Нет, исключено. Он считайте что мертв. Он и в самом деле мертв, просто остаточные явления, агония, так сказать…
Он лгал. Виттерштейн даже в двух шагах от операционного стола чувствовал биение чужого сердца, тонкое и неровное.
— Сердце бьется, — его губы произнесли чьи-то чужие слова и стали сухими, как бруствер траншеи под летним небом, — Он жив. Слепая рана в левом повздошье. Два ребра сломано. Задета печень.
Гринберг не подавал знака санитарам, но те сами отскочили в сторону, закрутились и выскочили из блиндажа. Они вдруг остались одни — Виттерштейн — и прыгающие глаза Гринберга напротив. К подбородку хирурга — а ведь он был хорошо выбрит — прилипло волоконце от бинта.
— П-послушайте… — сказали губы Гринберга, голосовые связки не поспевали за ними, — Все в порядке. Он поступил уже мертвым. Вон! — сестра милосердия грязным серо-алым голубем выпорхнула наружу, — Я свидетель. Мертв. Поступил мертвым. Я все видел и свидетельствую.
Мгновенье искушения, смердяще-сладкое, как запах старой раны.
Доктор Виттерштейн?
Что?
Нет, показалось. Его же никто не звал.
Конечно.
— Доктор Гринберг.
— Да?
— Готовьте пациента к полостной операции.
Глаза Гринберга скакнули, точно кто-то ударил его тяжелым кулаком в скулу. Взгляд сделался как у умирающего коня, тяжелый, влажный.
— Господин лебенсмейстер, имеет ли смысл? Это тоттмейстер. Стоит ему выкарабкаться, и скольких мертвецов он поднимет из земли завтра? Сколько душ он искалечит?
— Душами пусть занимаются священники. Мы с вами врачи, мы спасаем тела. Так будем же заниматься этим. Пациент теряет кровь.
Операционный стол был уже залит кровью, темной, но вполне человеческой. Не надо было обладать даром лебенсмейстера, чтобы понять — этот сосуд скоро истечет до дна.
— Готовьте операционное поле, доктор. Откройте мне рану, — потребовал Виттерштейн, — И кликните обратно ассистентов. Кажется, здесь придется повозиться.
— Мы потратим на него драгоценное время, — прошептал Гринберг, срезая ножницами серое сукно и подхватывая его щипцами, — Подумайте о других раненных, господин лебенсмейстер. Спасая некроманта, мы обрекаем на смерть людей.
— Я имею право сортировать раненных лишь по их тяжести и типу ранения, — отчеканил Виттерштейн, глядя на то, как обнажается тоттмейстерский бок, — но не по своему к ним расположению. Может, этот человек — людоед, Орден Лебенсмейстеров не делает исключений.
— Орден Лебенсмейстеров служит человечеству, защищая его от страданий, — голос Гринберга остался тверд, хоть и сделался тише, — Но разве в этом случае, спасая жизнь тоттмейстеру, вы не обрекаете род человеческий на те самые страдания? Был бы он палачом или вражеским солдатом, поверьте, я бы не сказал и слова. Я не судья и не политик, я врач! И для меня это тоже многое значит. Но это… Вправе ли мы возвращать жизнь чудовищу, пирующими чужими жизнями? Тоттмейстеры хуже самых последних мясников. Они обрекают и без того несчастных людей на пытку, на пребывание в мертвой оболочке против их воли, делают тех бедолаг, что отдали жизнь за Германию, отвратительным подобием гангренозных марионеток!
— Вы отлично говорите, доктор Гринберг, только, видите ли, здесь не кафедра и не трибуна, а операционный стол! Займитесь своими обязанностями!
Гринберг вздрогнул, как от удара хлыстом, и принялся готовить инструменты.
«Грубо вышло, — подумал Виттерштейн, но спустя секунду уже забыл об этом, сосредоточившись на ране, — Ох, скверно».
Рана и в самом деле была скверного характера. Не одно пулевое отверстие, как он думал сперва, а два. Судя по размеру, оставлены пистолетными пулями. Одно в повздошье, на три пальца выше и правее пупка, второе — в районе седьмого ребра, неподалеку. Ранения слепые, это сразу видно. Пули, пробив сукно, кожу, мышцы и кости, засели где-то внутри. Виттерштейн прикрыл глаза, позволив своей руке с широко расставленными пальцами скользить над животом тоттмейстера.
— Плохо, — выдохнул он кратко Гринбергу, — hepar… Печень. Правая доля пробита почти насквозь. И, что еще хуже, перебита центральная печеночная вена. Плохая рана. Жить ему четверть часа, если не меньше. Вторая пуля… Ага, вот она, паршивка. Тут все просто. Скол на восьмом ребре, пробито легкое. Надо браться немедля, иначе захлебнется кровью. Начинать следует с печени. Я попытаюсь извлечь пулю через раневой канал. И, поверьте, это сложнее, чем разрядить мину. Одно неаккуратное движение, и я разворочу центральную вену окончательно, и тогда уж не вытащить… Кровотечения такого уровня не могу остановить даже я. Начинаем же. Тампонируйте, расширяйте рану, держите наготове щипцы.
Он мысленно протянул тень своей руки к животу лежащего без сознания человека и уже нащупал в его горячих и пульсирующих недрах комок холодной стали, когда заметил, что Гринберг не отзывается. Это разозлило его.
— Доктор Гринберг! — крикнул он, — Имейте в виду, что отказ от врачебной помощи я могу расценивать не просто как манкирование вашими служебными обязанностями, а как самый откровенный саботаж!
