Тоттмейстер умирал. Это было бы ясно любому, даже не лебенсмейстеру. Земляной пол под ним был черным от крови, кожа на костях натянулась и стала похожа на пересохший пергамент, глаза глубоко запали. Казалось, он уже не дышал, и только Виттерштейн своим магильерским чутьем ощущал, как в заполненные кровью легкие с трудом просачивается крошечный сквозняк. Господи, ему не прожить и минуты…
Виттерштейн стоял над умирающим тоттмейстером, ощущая, как его собственное тело бьет сильнейший озноб. Показалось ему, или одновременно с тоттмейстерским сердцем его собственное стало биться слабее?.. Глупости. Показалось, разумеется. Он-то жив. Он жив и стоит, глядя на умирающего. Он выберется отсюда и проживет еще много лет. Переживет войну и вернется к привычной работе. Станет преподавать в университете. Напишет его множество научных работ. Седина его станет красивой и благообразной, как и полагается уважаемому лебенсмейстеру. Его фотографические карточки будут висеть на досках многих университетов. Его имя будут произносить с благоговением. Иначе и быть не может. Ведь он жив. И он будет жить.
Но если… «Если» ударило Виттерштейна поддых, как разделочный секционный нож в тяжелой руке хирурга. Если тоттмейстер не лгал перед смертью? Если он, Виттерштейн, и в самом деле живой мертвец? Немыслимо, глупо, невозможно — но маленькое подлое «если» зудит во внутренностях осколком снаряда, мешает думать, заставляет мысли сбиваться друг с другом и бестолково мельтешить.
Как не хватает свежего воздуха, задохнуться можно. Или он уже задохнулся?.. Может, воздух и в самом деле больше ему не нужен? Как определить, если нельзя верить самому себе? Как разобраться, что истинно, если чувства вступают в бой с рассудком? Чертов тоттмейстер заразил его самым тяжелым из передающихся между людьми недугом — сомнениями. Сомнения крошечными паразитами рыщут внутри, уничтожая все то, что создал по крохам кропотливый разум. Потому что на каждую мысль, здравую, логичную, обоснованную, всегда найдется свое маленькое зазубренное «а если?»
«Я уверен, что я жив, — подумал Виттерштейн, впившись в выступающий кусок камня, чтобы не упасть от истощения сил. Странно, голова гудит от напряжения, а ноги так слабы, что едва выдерживают вес тела, — Это подсказывает мой опыт лебенсмейстера, мое чутье. Но могу ли я верить ему, если судья не способен вынести справедливое решение, ведь мой судья — это жажда жизни, которая сильнее всего на свете, чей голос способен заглушить все прочие?.. Что, если я и в самом деле обманываю себя, лишь бы не ощутить то страшное, что мне уготовано?.. Как солдат, который кричит хирургу „Я целый, целый, все в порядке!“ — а сам придерживает внутренности, чтобы не высыпались из живота?..»
Как жаль, что он истратил последний патрон! Сейчас бы размозжить голову проклятому тоттмейстеру, чтобы не мучить себя этой страшной пыткой. Виттерштейн едва не взвыл. Он словно окунулся в черный непроглядный омут, стылая жижа накрыла его с головой, забила рот, глаза, нос… Паника — вот как это называется, господин лебенсмейстер, банальная человеческая паника. Для принятия единственно-верного решения остаются считанные мгновенья. А ты дрожишь, как студент перед первым вскрытием…
Виттерштейн закрыл глаза. Дал им три секунды отдыха. Не больше и не меньше, ровно три. А когда открыл их, выбора «работать или не работать» уже не было. Потому что он уже работал. Начал работать еще прежде, чем сам это понял.
Первым делом — поднять тоттмейстера обратно на стол. Стол рухнул, но, как ни странно, цел, лишь немного погнут. А тоттмейстер оказался тощим и удивительно легким. От удара о полированную сталь он даже не вздрогнул, под веками не шевельнулись глазные яблоки.
— Ублюдок! Мерзавец! — Виттерштейн простер над его грудью руки и заставил их не дрожать, — Вытащу тебя, чтоб тебе вечность гореть в аду… Вытащу! Выродок проклятый, смертоед, стервятник…
«Не вытащу, — подумал он, мрачнея, как только невидимые продолжения его рук погрузились в грудь магильера, легко миновав мягкие ткани, — Не в этот раз…»
Тоттмейстер умирал. И это было не фигурой речи, смерть, его хозяйка, уже вторглась в тело, и терзала его подобно голодной гиене. Тело трепетало в агонии, пальцы бессмысленно барабанили по операционному столу, и Виттерштейн пожалел, что нет уже рядом молчаливого и исполнительного Гринберга…
Сперва сердце. Работающее из последних сил, оно могло остановиться в любой момент. Виттерштейн осторожно коснулся его, как касаются горячего, только что вытащенного из духовки, пирога. Надо немного прижать его, но не сдавливать, просто помассировать ритмично, задать ему темп, держа бережно и легко. Кажется, пошло… Да, вот так. Оно еще слабо, как испускающий дух воздушный шарик, но протянет пару минут, если господин лебенсмейстер окажется достаточно умел. А ведь он уже не молод, да и силы на пределе. Вот-вот сам потеряет сознание, рухнет прямиком на своего последнего пациента…
Виттерштейн одним неуловимым движением проник в кости тоттмейстера, гигантский подземный трубопровод, полный мягкого костного мозга. Надо усилить процесс кроветворения любой ценой. Это потребует огромного, может быть даже, критического напряжения. Но если этого не сделать, все остальное бесполезно.
Виттерштейн погрузился в работу. Он работал как одержимый, работал, как никогда прежде. На его лбу выступил пот, сперва раскаленный, потом ледяной, но смахнуть его было некому. Селезенка, вилочковая железа, надпочечники… Ему казалось, что он работает посреди пылающих руин сложнейшей фабрики, которая рассыпается быстрее, чем ему удается что-то сделать. Печень… Пуля все еще сидела в ней твердой металлической занозой — как личинка насекомого-паразита, отложенная в теплую плоть.
Виттерштейн прикоснулся к ней, ощутив под языком кислый металлический привкус, словно долго держал эту самую пулю во рту, и потащил наружу. Свинцовая лепешка с острыми краями сопротивлялась, неохотно отступая по проделанному ею же каналу, и двигалась так тяжело, словно была остатком огромного гаубичного снаряда.
Никогда прежде Виттерштейну не приходилось так работать. Мыслей в голове не осталось вовсе, они все растворились, сделались не нужны, потому что тело, точно одержимое, работало само, совершая десятки сложнейших действий в секунду. Надпочечники… Опять падает давление!
Надо перекрыть раневой канал, но стоит только оторваться от сердца, и оно перестанет сокращаться. Черное тоттмейстерское сердце, ритмично бьющаяся опухоль…
Легкие снова наполняются кровью. Печень не справляется со своей работой. Шить, сращивать, крепить. Давление падает, уже на критической отметке. Значит — закрыть на секунду глаза — и снова работать. Соединять ткань. Заставлять внутренние железы работать. Принуждать сердце вновь и вновь сокращаться. Давить на него, выжимать из него отравленную кровь.
Он сращивал ткани печени, быстро и аккуратно, точно вел шов на швейной машинке. Каким-то чудом восстановил вену, хотя был уверен, что никогда этого не сумеет. Кровоток слабый, давление еле-еле, но человек на операционном столе все еще жив. Удивительно. С успешной операцией вас, профессор…
Впрочем, все еще далеко не закончено.
