Виттерштейн отключился от внешнего мира, лишь изредка, в редкие секунды передышки, выныривая из тоттмейстерского тела. В эти моменты он слышал, как на поверхности работали люди. Слышал звон кирок и заступов. Слышал усталый стон деревянных перекрытий. Эти звуки проникали в его сознание, как траншейные вши в шинель, незаметно. Он осознавал их, но в то же время не понимал их значения, не испытывал радости.
Тонкие стенки сосудов… Хрупкая коричневая ткань печени. Податливая легкость сердечной мышцы. Где-то наверху люди били землю, чтоб прорваться вниз. Били ее холодным железом, кричали, звали друг друга. Где-то наверху… Компенсировать потерю эритроцитов. Заставить альвеолы вновь заработать. Внутреннее кровотечение. Скверно, как же все скверно…
У Виттерштейна больше не было разделения на «вверху» и «внизу». копался в распластанном теле тоттмейстера, забывая о нуждах своего тела. Пот обжигал спину, а мышцы беспомощно дергались. В висках гудело, точно мозг оказался зажат между огромными, пышущими жаром, машинами. Язык стал сухим, как ластик, которым трут по бумаге. Во рту остался вкус пепла, соленый и горький.
Тоттмейстер все еще был жив. Другой на его месте умер бы уже трижды. Видно, и в самом деле тоттмейстерская хозяйка не пускает его на порог.
Он был жив и часом позже, когда Виттерштейн, чувствуя себя дряхлым девяностолетним стариком, отступил от хирургического стола. Руки дрожали так, что и папиросы не подкурить, зеленые звезды в глазах прыгали из стороны в сторону и распылались ворохами тошнотворных созвездий.
«Великий святой Боже, — подумал Виттерштейн, трясущейся рукой вытирая с лица пот, — Он действительно жив. За эту операцию мне должны дать не кафедру, а целый университет…»
Он попытался опереться о стол, но его собственные мышцы окоченели, как у долго пролежавшего в земле мертвеца, совершенно утратив способность сокращаться. Виттерштейн просто прижался спиной к мягкой земляной осыпи и съехал вниз. Он был опустошен, выпит до дна, пуст, едва жив, но каким-то образом удерживал сознание от падения в черную пропасть, в которой тщетно ждала своего верного слугу госпожа смерть. Кажется, ей придется подождать еще немного.
Тоттмейстер открыл глаза, серые, как осеннее небо над Фландрией.
Поймав его взгляд, Виттерштейн попытался усмехнуться, но, кажется, у него это не вышло. Земляные комья лопались под пальцами, мешая подняться. Тело было полно влажной глины и серого пепла. Оно больше не подчинялось ему. Легкие трещали при каждом выходе, наполненные тромбами, как бруствер — осколками снарядов. Сознание, гудящее в черепе, осознавало — еще минута, и тело просто отключится, сработает где-то невидимый предохранительный рычаг. Слишком много сил из него вычерпано.
Тоттмейстер был жив. Он пошевелился на столе, несколько раз вздрогнул, потом поднял к лицу руки, сперва левую, потом правую. Его голова — волосы пегие, взъерошенные — стала подниматься. Тоттмейстер был бледен нездоровой гипсовой бледностью, двигался очень медленно, но вполне уверенно. Он прикоснулся к груди и животу и безотчетно улыбнулся, поняв, что кровоточащих пулевых отверстий там уже нет. Вместо них на коже виднелись розовые бугристые рубцы, уродливые, но выглядящие так, словно раны были нанесены несколько лет назад.
— Благодарю вас, господин лебенсмейстер. Вы отлично выполнили свою работу.
Виттерштейн хотел ответить, но легкие сковало рваным спазмом.
— Проклятый… смертоед…
— Проклятый смертоед благодарит вас, — тоттмейстер кивнул ему, — Я понимаю, что вы спасали и свою жизнь, но все равно благодарен вам. Прекрасная работа. Удивительная. В некотором роде, вы совершили чудо. Не столь эффектное, как поднятие мертвеца, но, признаю, куда более сложное.
Виттерштейн слишком устал, чтобы слушать его.
— Замолчите, — пробормотал он, — Плевать мне… на ваши… благодарности. Но вы… вы обещали. Сказать.
— Ах, вот что.
Тоттмейстер улыбнулся, поднимаясь с операционного стола. Он двигался неуклюже, как долго спавший человек, у которого затекло все тело. Но он улыбался, и Виттерштейн отчетливо видел это.
— Вы обещали.
— Вас все-таки замучило любопытство? — тоттмейстер затянул на впалом животе ремень и поморщился, случайно коснувшись рубцов, — Как это забавно. Человек, которому по силам побороть саму смерть, в итоге оказывается беззащитен перед такой простой человеческой слабостью, как любопытство. Будь я философом, был бы в восторге. Но я всего лишь презренный смертоед.
Виттерштейн попытался отползти. Локти ощущали под собой землю, обломанные ногти впивались в древесную труху и каменные осколки. Гул стучащих кирок и лопат стал близок, но отчего-то воспринимался как нечто отвлеченное, не имеющее смысла. Виттерштейн уже забыл, что существует мир за пределами этого помещения с обвалившимися стенами и бесформенными обломками. Он и сам себе сейчас казался чем-то искореженным и сломанным.
— Я жив? — непослушным голосом спросил он, чувствуя, что вот-вот сорвется на крик, который отнимет последние силы, — Я жив?!Отвечайте! Скажите!
Тоттмейстер задумчиво смотрел на него.
— Мучительное чувство, правда? — спросил он, уже без улыбки, — Можете не говорить, я знаю. Очень тяжелое, очень давящее. Сейчас в этом вопросе для вас сосредоточен весь смысл жизни, уж извините за случайный каламбур. Вы хотите знать, живы вы или мертвы и вам кажется, что ничего важнее этого знания не существует. Но взгляните на это с другой стороны, профессор. У вас острый ум, вы оцените всю парадоксальность собственного положения, хоть и не сразу. С одной стороны, вас терзает мука неопределенности. Согласен, мучительно находиться в подвешенном состоянии между жизнью и смертью, меж этих двух вечно противоборствующих и чужих стихий, это как быть подвешенным между землей и небом. С другой стороны…
Тоттмейстер еще слабой рукой провел по лицу, пригладил волосы. Он чувствовал себя все лучше с каждой секундой. В отличие от самого Виттерштейна, которому едва удавалось удерживать сознание на поверхности бездонного черного океана.
— С другой стороны, профессор, может так статься, что это не мука, а, в некотором смысле, особенный дар? Дар сложный, который дано понять не каждому. И оценить его сложно. Но все же… В некотором философском смысле вы сейчас и мертвы и живы одновременно. Относитесь одновременно к двум мирам. И если я не разрушу этого шаткого состояния, вы можете существовать в весьма интересном качестве. Вести жизнь и живого человека и мертвеца одновременно. Не доверяя собственному телу, вы будете бесконечно вслушиваться в себя, но ваш излишне глубокий ум никогда не позволит вам утвердиться в одном мнении. Вы постоянно будете ощущать сомнения. Убедив себя в том, что вы живы, вы попытаетесь вести обычную жизнь со всеми ее человеческими привычками. Но вас постоянно будет точить червь, шепчущий — «А вдруг ты все-таки мертв, Виттерштейн? Вдруг этот проклятый тоттмейстер из лазарета был прав?..». В конце концов вы уверитесь в этом, запретесь наглухо дома, прогоните прислугу и впадете в черную меланхолию, убежденные в том, что мертвецу невозможно находиться в мире живых. Но все тот же червь будет шептать вам — «Мертв? Уверен ли ты? Разве не жизнь бьется в тебе, Виттерштейн? Разве ты ее не чувствуешь?..». Быть и живым и мертвым одновременно, черпать из обоих источников, ощущать себя двумя существами одновременно — возможно, это одна из величайших человеческих возможностей, оценить которую дано лишь сильному и умному человеку? Вы задумывались, какие уникальные возможности это дает для осмысления себя и окружающего мира? Впрочем, едва ли задумывались. Сейчас вы смертельно боитесь, и вам не до осмысления. Один из величайших умов современности попросту трясется за свою жизнь, и страх перед смертью парализовал все его мыслительные способности.
