Менно кивал, хоть и не вполне понимал, о чем говорит унтер. Но тот, кажется, и не обращал внимания, понимает ли рядовой Хупер хоть что-то.
— Самая паршивая смерть — здесь, под землей. Не спорю, паршиво, наверно, умирать с развороченным животом в грязной воронке. Но это солдатская смерть. Уродливая, но вполне солдатская. А здесь… Хуже всего, когда кого-то присыпает в штреке. Сработал раньше времени заряд, или достал английский камуфлет, или просто произошла ошибка в расчете, обвалилась крепь… Далеко не всегда мы можем придти на помощь. Это значит, что человек обречен на медленную и мучительную смерть, иногда длящуюся днями. Смерть не солдата, а заживо похороненной крысы.
Менно слышал подобные истории. О том, как из-за дефектного взрывателя взрыв происходит не вовремя, обваливая десятки тонн земли и камня, отрезая штреки и лазы. Чувствительный геофон может еще сутки доносить до слухачей стоны и проклятья умирающих саперов.
Унтер-офицер Шранк молча разглядывал Менно, который скорчился в углу, пытаясь занимать как можно меньше места, точно находился не в относительно просторном штабном блиндаже, а в узкой «лисьей норе».
— Впрочем, есть в нашей работе и положительные стороны. Отсюда нет выдачи в Чумной Легион. Еще не родился тоттмейстер, который заставил бы мертвеца выкопаться с такой глубины. Если кого прикопает, то уж с концами. Вы ведь не писали прошения, рядовой Хупер?
— Никак нет, господин унтер.
— Ну конечно не писали, — унтер-офицер Шранк вдруг остервенело и яростно рванул ворот кителя, — Возвращайтесь на пост, рядовой Хупер. Свободны. И не вздумайте в дальнейшем даже приближаться к компрессору, черт вас возьми.
* * *
Но еще больше, чем лейтенант Цильберг, Менно пугала темнота. Он никогда не думал, что боится темноты, и в прежней своей жизни без опаски спускался в темный погреб или выходил ночью во двор, проверить, отчего голосит собака. Но здесь темнота была другая. Не такая, как иной раз бывает на поверхности.
В первый же день «крысы» Цильберга подшутили над Менно, заведя его в боковой штрек и бросив без фонарика. Обычный фокус, отработанный на многих сотнях призывников. Но Менно едва не сошел с ума, как тот парень, Дарендорф. Поначалу он держался, уверяя себя, что темнота не таит в себе ничего страшного, темнота по своей сути есть лишь отсутствие света, а значит, сама по себе опасной быть не может.
Но уже через полчаса его охватила истерия, заставившая Менно панически бежать по штреку, ощупывая стены, и кричать во все горло. Кончилось тем, что он споткнулся и упал, едва не сломав нос, а наблюдавшие за ним «крысы» встретили падение оглушительным хохотом. Были и другие шутки. Его будили, крича в ухо «Обвал! Бежим!» — и Менно, судорожно вскочив, мчался куда глаза глядят, не разбирая дороги. Незаметно касались кабелем от взрывной машинки обнаженной шеи, после чего пускали искру — и Менно от боли едва не лишался чувств. Угощали хлебом, где от хлеба была одна корка, а все остальное — липкая здешняя глина. У сапёров было много испытанных временем способов подшутить над новичком. Но именно темнота напугала его больше всего.
Темнота была здесь другой. Не бесплотной, как на поверхности. Иной. Она была истинной хозяйкой подземного царства, куда так настойчиво лезли люди, его хранительницей и стражем.
Если долго находиться в темноте, она начинает заговаривать с тобой. Эту шутку Менно слышал с первых же дней, но никогда не видел, чтоб люди, произнося ее, улыбались. Это была шутка «для своих», понятная лишь «крысам». И еще она не была шуткой.
Темнота умеет говорить, Менно выяснил это быстро, едва лишь только его назначили дежурным на пост прослушки. Она не сразу заговаривает с человеком. Она выжидает, а выжидать она умеет превосходно, ведь недаром она появилась за миллиарды лет до того, как зажглись первые звезды. Темнота не сразу заговаривает. Она не любит света и постороннего шума. Некоторое время она изучает человека, присматривается к нему, прежде чем заговорить.
Никто не мог понять, что она говорит. Никто и не пытался. Просто знали, что находиться в одиночестве на протяжении долгого времени нельзя, особенно если рядом нет ярко горящей лампы. Темнота начинает нашептывать что-то на ухо, постепенно гипнотизируя человека, лишая его воли, опутывая липкими, как паутина в заброшенном сарае, сетями.
Каждый спасался от темноты как мог. Сапёры разговаривали друг с другом, используя особенный, «подземный», шепот, звучный и отчетливый. Обсуждали положение на фронте, травили истории, которых у каждой «крысы» имелось неограниченное количество, барабанили по флягам нехитрые мелодии, иногда даже насвистывали под нос во время работы. Что угодно, лишь бы не оказаться со всех сторон окруженным безмолвной подземной темнотой.
Но как спастись тому, кто вынужден слушать ее сутками напролет?
Оказываясь в неизменном одиночестве на посту прослушки, Менно первым делом зажигал керосиновую лампу и ставил ее перед собой. От этого делалось легче, свет отпугивал темноту, пусть и на время. Приложив ладони к камню, Менно слушал. Слушал шорохи подземного мира, пытаясь различить в них тревожные, опасные отзвуки буров или кирок. Слушал скрип земли под чужими ногами и лязганье вагонеток. В мире темноты было не так много звуков, но каждый из них был кратковременным спасением от молчаливой чернильной бездны, сгущающейся за спиной.
Постепенно темнота привыкла к Менно и стала с ним заговаривать. Он ощущал ее присутствие, несмотря на горящую лампу. Темнота говорила. Сперва — осторожно, отрывисто. Потом начинала шептать. Она ощущала ритм колебаний света и мягко под него подстраивалась. Она хотела что-то сказать, но Менно старался ее заглушить, барабаня ногами по настилу или отбивая нехитрый мотив пальцами по каске. Это было нетрудно, если требовалось переждать лишь несколько минут, но на посту прослушки иной раз приходилось находиться сутками.
Во время дежурства Менно приучился оставлять перед собой тускло горящую лампу и маленький теплый огонек бесстрашно пытался разогнать тьму, царящую вокруг. Но и это не было достаточно действенной мерой. Постепенно Менно обнаружил, что хозяйка вечной ночи подбирается к нему все ближе. Во время дежурств он стал проваливаться в полубессознательное состояние, схожее с оцепенением. Он ощущал все происходящее вокруг, но при этом сам делался безвольным и неподвижным, как самая настоящая каменная глыба, холодная и снаружи и в середке. В этот момент его настигала полнейшая апатия, но при этом пропадали все мысли, что обычно вились в голове — о том, как затекли ноги, как хлюпает в сапогах и как протяжно жалуется желудок. Темнота нашептывала ему что-то, гипнотизируя и усыпляя, настолько, что Менно застывал, почти не способный пошевелиться, в такие моменты единственное, что он мог, это слушать. Да и желаний прочих не оставалось. Лишь касаться рукой стылой земли и ощущать мельчайшие шорохи, что доносятся из ее недр.
И он слушал. Одинокий человек в каменном закутке, наедине с вечной ночью.
В конце концов, это было единственное, что он действительно хорошо умел.
* * *
