— Они не станут сразу начинать работу, — сказал лейтенант Цильберг уверенно, — Сперва они должны убедиться, что не будет новых обвалов. Шоллингер — старый шахтер, он знает правила. Он немного выждет и примется за работу.
Когда лейтенант говорил, Менно не мог понять, обращается ли он к нему, господину штейнмейстеру, или общается сам с собой. Лейтенант чувствовал себя скверно, как раздавленная котом крыса, по какой-то прихоти оставленная в живых. Большую часть времени он проводил в бессознательном состоянии, а когда приходил в себя, глаза у него были безразличные, под прозрачной корочкой, как слюдяные. Менно осторожно прикрыл лейтенанта рваным кителем Коберта.
Темноты делалось все больше. Единственный фонарик Менно не выпускал из рук, сжимая даже в краткие моменты сна, и старался включать пореже. Лучше было бы вообще его не включать, экономя заряд, но тут уж он сам не выдерживал. Если света долго не было, темнота начинала говорить с ним все громче и громче. Поначалу это был шепот сродни вечному шороху земли, но он делался все настойчивее, все явственнее, до тех пор, пока Менно не начинало казаться, будто темнота ледяным языком пытается проникнуть через уши в его голову. Темнота давно знала его. Он только думал, что темноту прогоняют фонари и газовые лампы, что ей нет хода в казармы и посты прослушки. На самом деле она всегда держалась поблизости. Она и была здесь всегда. Даже тогда, когда в мире не было ничего, кроме самой темноты.
— Послушай теперь, штейнмейстер, — слабо говорил лейтенант со своего места, — Они уже должны быть близко.
Менно слушал.
— Ничего нет, господин лейтенант.
Он не сказал Цильбергу, что в первые часы после обвала он ощутил неподалеку слабое движение почвы. Это был кто-то из «крыс» сапёрной роты, и лежал он в каких-нибудь дюжине метров от них. Менно ощущал быстрые прерывистые удары чужого сердца. Судя по всему, человека вжало в землю, но у него остался крошечный воздушный карман. И теперь он медленно и мучительно умирал, заживо похороненный в темноте, с переломанными ребрами, задыхающийся. Менно чувствовал все, что чувствовала земля. Как силится расшириться грудная клетка, как хрипят легкие, пытаясь втянуть в себя хотя бы крошечную порцию отравленного углекислотой воздуха, как дрожат голосовые связки, не способные породить крик. Менно даже не знал, кто это. Возможно, это был унтер Шранк. Или кто-то еще. Сейчас это уже не имело значения. Его мучения длились долго, впрочем, у Менно не было часов, а часы лейтенанта оказались разбиты тем же камнем, что превратил в месиво из костей его ноги. Потом человек затих. Менно чувствовал, как земля вокруг него содрогается все меньше и меньше, делается спокойней. В какой-то миг она совсем успокоилась, ее больше не тревожила посторонняя вибрация.
— Слушай, штейнмейстер! — приказывал лейтенант, вновь приходя в себя. Держался он отчаянно, но было видно, что боль выедает его изнутри. Глаза запали, кожа сделалась тонкой, полупрозрачной, как оберточная бумага.
— Ничего нет, господин лейтенант.
— Шоллингер осторожен, — размышлял Цильберг вслух, — Конечно, он не станет сразу копать. Он ведь не хочет потерять оставшийся взвод. Он немного выждет, потом заведёт щупы… Ты чувствуешь щупы, штейнмейстер?
— Никак нет, господин лейтенант.
— Дурак! — лейтенант часто моргал и дрожащей рукой пытался стереть с лица конденсированную влагу, тысячи крошечных капель, — Слушай, слушай…
Менно слушал.
* * *
Теперь темнота говорила с ним постоянно. Ее уже нельзя было заставить замолчать. Она говорила с Менно, когда он бодрствовал, съежившись и обхватив руками колени. И когда он проваливался в сон, краткие моменты блаженного беспамятства, из которых выныривал взмокшим и дергающимся, она что-то напевала ему. Он стал ее избранным собеседником, которому она доверяла свои тайны, ее компаньоном. Больше слушать было некого. Его мир, сдавленный со всех сторон острыми каменными выступами, был мал, кроме него в нем находился лишь мертвый Коберт и умирающий лейтенант. Первый был беззвучен, второй то мычал от боли, то хрипло дышал, дрожа всем телом.
Менно выкопал в земле небольшую выемку, где собиралась вода. Ее было мало, и отдавала она чем-то тухлым, с железистым привкусом, но Менно пил ее, потому что больше ничего не было. Время от времени он собирал воду в оторванную от кителя тряпицу и относил лейтенанту, чтобы тот тоже мог утолить жажду. Цильберг распахивал рот и ловил капли губами, похожими на потрескавшееся и разбухшее дерево. Взгляд его был расфокусирован, пьян. Но лейтенант все еще сознавал происходящее. Возможно, ему было бы лучше умереть. Если бы какой-нибудь булыжник вывалился из свода и угодил ему на голову, для лейтенанта Цильберга было бы лучше. Его переломанные ноги, от которых была видна лишь багровая мякоть в обрывках серой формы, распространяли скверный запах, похожий на тот, что издает мертвая крыса, пролежавшая несколько дней под настилом. Возможно, источником запаха был Коберт. На всякий случай Менно перетащил мертвеца в дальний угол их норы.
Он продолжал слушать — иначе уже не мог. Время от времени он слышал сердитые голоса буров, но это были английские «Ферранти», да и те доносились издалека. Он не слышал звяканья кирок, не слышал поступи человеческих ног.
— Нас не станут искать, — однажды вдруг сказал лейтенант. И хоть голос его был едва слышим, Менно вздрогнул от неожиданности, — Прекрасно понимаю Шоллингера. Они считают, что нас раздавило. Я бы и сам так считал на их месте. Никаких поисков. «Крысы» не рискуют понапрасну. Нас бросили, штейнмейстер.
Менно не верил в это. Темнота убаюкивала его, убеждала, что все будет хорошо. Она была очень ласкова и убедительна, ее голос заставлял Менно оцепенеть, не обращая внимания на неудобную позу и отекшие ноги. Темнота знала ответы на все вопросы, надо было лишь научиться ее слушать. И Менно слушал. Постепенно он забывал, что у него есть тело, страдающее от голода, со сведенными от сырости членами. Он забывал о том, что вообще существует, весь обращаясь в слух.
Ему казалось, что его слух истончился, достиг невероятной чуткости. Ему мерещилось, что он слышит гораздо больше, чем прежде, когда между ним и темнотой были преграды. Прежде ему мешал свет, хотя он сам этого даже не сознавал. Свет и другие люди — они заглушали темноту, прерывали ее бесконечный, веками длящийся, монолог. Теперь же он слышал все. Как скрипят на своих насиженных местах старые камни, которые давно поняли жизнь, хоть и были заточены там, куда не проникал солнечный свет. Как шуршит оседающая порода, мягко и почти нежно. Как скрипят растущие где-то над ними корни.
Менно все реже включал фонарь — свет мешал ему слушать.
Иногда слушать мешал лейтенант. Он слабо ворочался на своем предсмертном ложе, иногда что-то бормотал под нос, все тише и тише.
— Какая насмешка… Умирать в обществе штейнмейстера. Хуже и придумать нельзя. Ты думаешь, что победил меня? Ты ведь верно так думаешь. Чистым остался, да? Так и не нажал на спусковой крючок. Думаешь, обманул меня. Ты дурак, штейнмейстер. Мне просто не хватило времени.
