Задумчивое и сочувствующее чудовище, наблюдающее за тем, как благородного рыцаря мучительно рвет, выжимая досуха.
«Как жаль, что я слишком поздно это понял, — сказал он, — Мне следовало догадаться раньше. Сопоставить ваше психическое состояние со всеми этими смертями. Ведь это было совсем несложно. Все возгорания происходили в те ночи, когда вас мучили кошмары. И, наоборот, не происходили никогда, если вы находились на дежурстве или в патруле. В своих слепых поисках французского фойрмейстера я забыл учесть то, что в основе нашей магильерской силы находится бессознательное. То, что мы берем в узду, чтобы использовать. И совсем забыл о том, что происходит, если рука, слабея, эту узду выпускает…»
Я должен был убить его. Вытащить проклятый пистолет из расстегнутой кобуры — и спустить курок. Руки были испачканы желудочной желчью и усыпаны старой хвоей, но все еще подчинялись мне. Надо мной стояло, по-прежнему держа руки за спиной, чудовище. Превратившее город в огненную геенну, хладнокровно испепелившее несколько десятков людей. Оно ничуть не изменилось. Я должен был выстрелить, пусть не в затылок, пусть ему в лицо.
И я выстрелил. Руди пошатнулся и впервые взглянул на меня с удивлением. А потом споткнулся и упал лицом в хвою. Буднично и совершенно обыденно.
Герстель поднял голову, и все сидевшие в блиндаже, вздрогнули. На его невыразительном лице, бледном как у мертвеца, пролежавшего несколько дней в траншее, блуждала слабая улыбка. Такая призрачная, что ее можно было и не заметить. Наверно, даже нужно было не заметить. Но мы все, до последнего человека, заметили.
— Извините, господа, — сказал он негромко, — Я лишь хотел передать вам, что увидел в тот краткий миг. Но это не значит, что я действительно так поступил. На самом деле, я даже не достал пистолет. Даже не попытался, если начистоту.
Удивительная ирония, господа. Я уверился в том, что чудовище погубило город. Я даже попытался избавиться от него. Но не учел лишь того, что задолго до того, как чудовище пришло в город, другое уже вовсю в нем хозяйничало. Это был я. С самого начала.
Я должен был убить Руди. Он был виновен в смерти десятков людей. Он заслуживал смерти. Но может ли одно чудовище судить другое? И если да, то за что?
А дальше ничего не было. Ни выстрелов, ни огненных вспышек. Руди помог мне подняться, и в город мы вернулись вместе, как лучшие приятели. На следующий день он доложил оберсту, что складывает с себя полномочия, и покинул город. Навсегда, я полагаю. И я даже не знаю, что с ним сталось. Кое-кто говорит, что его еще не раз видели в других местах по всей Франции. Иногда его даже видят до сих пор. Возможно, это правда. Возможно, именно сейчас Красный Руди стоит на площади какого-нибудь города, невозмутимый, спокойный и немного насмешливый, а вокруг него догорают чадящие жирным дымом костры. Слышал я и о том, что он мертв. Что застрелен каким-то французом, мстящим за соотечественников, что разорван на части снарядом, что умер в тылу от тифа. В это я бы тоже поверил. Честно говоря, с тех пор я ни разу не задумывался о нем. Что-то не дает мне задуматься. Что-то вроде предохранителя, должно быть.
Герстель, ни на кого не глядя, стал натягивать перчатки.
— Вот и вся история про чудовище, господа. Есть у нее эпилог, скучный и неинтересный. Я излечился от своего недуга, хоть и не без труда. Некоторое время провел в клинике для душевнобольных, потом едва не пристрастился к морфию. Я перестал видеть кошмары, хотя для этого потребовалось несколько месяцев. Несколько месяцев постоянного страха и отвращения к себе, несколько месяцев привкуса пороховой гари во рту, когда сжимаешь зубами ствол пистолета… Но я не застрелился, и не сошел с ума. Со временем я понял одну важную вещь. Мы, чудовища, должны быть осторожны и терпеливы. Ведь нас не так уж и много, если разобраться. А если нас не станет, кого тогда считать чудовищем?..
Герстель обвел нас взглядом, тягучим и прозрачным, как медленно замерзающая в котелке вода, и тяжело поднялся на ноги.
— А теперь, если вы не против, господа, я вернусь на наблюдательный пост. Смените меня через полчаса, холод там совершенно невыносимый.
Герстель вышел. Мы слышали его шаги по лестнице, слышали, как захлопнулась за ним дверь блиндажа. Но тишина, которую он принес, осталась с нами. Большой кусок очень тяжелой тишины, который окутал всех нас сильнее, чем мороз. В этой мертвой тишине нам было мучительно, до тошноты, неудобно, и мы тщетно стискивали зубы, пытаясь заставить себя хоть что-нибудь сказать. Первым не выдержал Кинкель.
— С ума сошли эти французы, — сказал он, — Хоть бы один перерыв за день сделали… С самого рассвета лупят, черти! Когда это закончится, хотел бы я знать?..
И стал без всякого смысла ковырять кочергой в печи.
Сломанная кость
Закончилось все странно, быстро и нелепо. Как всегда заканчиваются затянувшиеся, ничего кроме усталости не вызывающие вещи вроде бездарно поставленной пьесы. Людендорф, отозванный адъютантом, просто вышел на минуту в телеграфную комнату, а когда вернулся, все уже было кончено, хотя мы этого и не знали. Но что-то мелькнуло в его невыразительных глазах, когда он обвел нас взглядом.
— Господа…
Голос его треснул, как холостой ружейный выстрел в безветренную погоду.
Мы встрепенулись. Не люди, а какие-то сонные стервятники. Бессонная ночь, проведенная в кабинете, сделала нас раздраженными и медлительными. Но мы уже знали, что скажет нам Людендорф. Чувствовали истончившейся за последние дни печенкой.
— Господа, — повторил он тихо, и тут же, мгновенно решившись, как с ним это бывало, сделавшись спокойным и сосредоточенным, быстро произнес, — Кайзер подписал отречение от престола.
Никто не закричал, никто не вскочил со своего места. В наступившей тишине, душной и едкой от выкуренных за ночь папирос, я услышал только два голоса.
— Давно пора, — буркнул гросс-лебенсмейстер Хандлозер, — Комедия слишком затянулась.
— От которого из престолов? — спросил гросс-люфтмейстер Келлер.
От него как раз можно было этого ожидать. Выскочка, педант.
— От обоих, — сухо сказал Людендорф
[23]. Откашлялся, словно собирался что-то добавить, но ничего не добавил, подошел к столу и стал перекладывать бумаги без всякого смысла. Единственный человек в окружении магильеров, он, должно быть, впервые ощущал себя столь скованно.
— Где он находится? — спросил я.
— Поезд Его Величества пересек границу Нидерландов этим днем, на рассвете. Он в безопасности.
Рюдигер фон дер Гольц, гросс-фойрмейстер, рассмеялся неприятным скрипучим смехом.
— Отрадно знать. Текст отречения уже оглашен?
— Да, — сказал Людендорф, — Его Величество освободил от присяги всех офицеров и магильеров.
