— Линдеману лучше не даваться им живым, — резко сказал Гольц, — И он сам это понимает, уж поверьте. С ним могут сотворить что-то ужасное. Нам же, полагаю, придется полегче. Нас попросту растерзает толпа. Разорвет в клочья, как тряпье. И вышвырнет наши обезображенные тела на улицу. Может, еще пару дней будет таскать их по городу. Тоже незавидная участь, конечно. Не так представляешь себе смерть, верно? Видится что-то красивое, возвышенное… Пороховой дым, плывущий над полями… Фландрия… Эх, черт.
За окном разорвалось еще несколько гранат. Кто-то с истошными воплями катался по мостовой, и кричал отвратительно долго, выматывая нервы, точно нарочно. Кажется, я расслышал несколько отрывистых лейтенантских команд. Толпа немного отползла от здания, но я знал, что это лишь сиюминутное колебание. Бывает, что тяжелая волна замирает на миг, прежде чем обрушить свою многотонную ярость на мол. Это был как раз такой момент. Волны, если родились, уже не отступают. Они не могут вернуться обратно в море.
Опять вспомнился Бюзум — к чему бы это? Чистая детская радость. Соленые хлопья воды на руках. Как давно это было! Тогда, кажется, магильеры еще носили старого образца синие мундиры с огромными саблями на боку… С тех пор море больше не казалось мне мягким и игривым. Оно стало моим оружием. Я учился использовать его силу, а теперь, какая ирония, сам качаюсь беспомощным обломком на рокочущей человеческой волне. И вот-вот меня утянет, переломав кости, на непроглядную глубину…
— Тоттмейстеры сами заслужили свою участь! — крикнул Кройц, — Не стану их жалеть!
Некрасивое лицо Гольца потемнело.
— А сами претендуете на жалость?
— Мы — магильеры, мы не имеем отношения к грязным делам тоттмейстеров!
— Киль. Восемнадцатый год. Потом Вильгельмсхафен. И Дрезден.
Плечи Кройца поникли. Глина раскисала на глазах.
— Это был бунт, — едва слышно сказал он, — Мы действовали по приказу кайзера.
— Расскажете это революционному суду, — с издевкой бросил гросс-фойрмейстер Гольц, — Про то, что у кайзера не оставалось надежных частей, чтоб подавить народные выступления. И что он был вынужден обратиться к своим верным псам. К опоре трона. Расскажете, как ваши штейнмейстеры дробили камнями ноги протестующим, и разбивали головы. Как мои фойрмейстеры превращали их в факела, как… Ладно, оставим. Мы, все здесь присутствующие, знаем, что пощады нам не будет. Верные псы охраняют даже пустой трон. Нет, никакого суда, исключено. Могут перейти на сторону мятежников даже штабные генералы… Не обижайтесь, Эрих, я не про вас, вы всегда были честным солдатом. Но не магильеры. Мы не просто опора империи, мы ее суть. Кость.
Хандлозер сдержанно кивнул.
— Чтобы перестроить тело, кость придется сломать. Все просто. На месте Эберта я поступил бы также. Он социалист и подонок, но все делает верно. Сначала переломает кости, а после уже станет наращивать на них новое мясо.
Кройц уставился на него слепым ненавидящим взглядом.
— Мерзавец! — взвизгнул он, — Чувствуешь себя в безопасности? Хочешь выйти сухим из воды? Конечно, ты же лебенсмейстер! Не карал мятежников, не поднимал трупы! Думаешь, нас вздернут, а тебе все сойдет с рук? Что тебя эта мразь не поставит к стенке? Не посмеет поднять руку на благородного врачевателя? На наших плечах захотел?..
Я думал, что Хандлозер взорвется, а то и пустит в ход свои тяжелые крестьянские кулаки. О его суровом нраве в Ордене Лебенсмейстеров ходили легенды. Но ничего подобного не произошло. Гросс-лебенсмейстер взглянул на коллегу с выражением явственного отвращения на лице. И, кажется, с примесью жалости.
— Дурак, — сказал он на удивление спокойно, — Ты даже не представляешь, какими проектами мы занимались последние двадцать лет. «Нойманн». «Энгель». «Анстерблич». Да когда они поднимут эти дела, даже дети захотят разорвать меня собственными руками! Я ничем не лучше вас, господа. И судьба и меня та же. А ты дурак, Отто.
Вновь затрещали выстрелы. Одна из пуль угодила в переплет оконной рамы и вытряхнула стекла на ковер россыпью сверкающих елочных украшений. Другая со скрежетом сорвала водосточную трубу с карниза. И опять кто-то закричал, кажется, женщина. Пулемет все бил и бил, но теперь его стрельба казалась нервной, неуверенной. Может ли быть такое, что даже железная машина преисполнилась фатализма?..
На лестнице загрохотали подкованные сапоги. От этого звука оборвались внутренности, запульсировал кишечник. Страшный, тревожный звук, от которого хочется скорчиться. Но это был лейтенант из охраны.
— Господин генерал!..
Он был без каски, с солдатским карабином в руках, ко лбу прилипли мокрые волосы.
— Докладывайте.
— Едва удерживаем вход, — выдохнул лейтенант, мгновенно твердея под генеральским взглядом, — Потерял пятерых за последние полчаса. К социалистам стягиваются дезертиры с оружием. Один пулемет заклинило, второго хватит на полчаса боя. У меня мало людей. Не выдержим.
Людендорф все понял мгновенно. На его невыразительном лице не дернулась ни одна мышца.
— Сейчас разберемся, лейтенант, — спокойно сказал он, и повернулся к нам, — Господа магильеры, на этом я, как представитель Генерального штаба, совещание Совета объявляю закрытым. Вплоть до… дальнейших распоряжений. Если вы не возражаете, я спущусь вниз. Там от меня сейчас больше проку. Храни вас Бог.
И, ничего более не говоря, вышел вместе с лейтенантом. Я слышал, как он спросил на лестнице:
— У вас ведь найдется еще один карабин?..
Но что ответил лейтенант, я уже не слышал. На улице вновь началась лихорадочная пальба, и вновь устало, с частыми передышками, застучал пулемет. Толпа скрежетала на тысячу чужих и злых голосов.
Кройц поднялся на непослушных ногах, от поступи которых когда-то содрогался мраморный пол. Он был сер, как пороховая гарь, губы подрагивали.
— Я… выйду в телеграфную комнату, — пробормотал он, поймав мой взгляд, хотя я не собирался ничего спрашивать, — Возможно, есть новости от двадцать четвертой штейнмейстерской роты. Их прижали под Бабельбергом, уже сутки нет никаких новостей… Если позволите.
— Конечно, — сказал Гольц с непонятным выражением на лице, — Идите, Отто.
Кройц оправил мундир и удалился в телеграфную комнату, прикрыв за собой дверь.
Несколько минут мы молчали. Хандлозер безразлично глядел в окно, Гольц нервно прохаживался, а Линдеман сидел в своем кресле, ни разу не переменив позы. Наконец в телеграфной что-то негромко хлопнуло — точно бутылка шампанского в руках неумелого гимназиста, слишком быстро потянувшего пробку. Мы переглянулись.
— Хоть на это у него хватило ума, — грубовато сказал Хандлозер, отворачиваясь, — Не такой уж и дурак, оказывается.
— Через какое-то время и я вынужден буду вас покинуть, господа, — сказал тихо, в своей обычной серьезной манере, Линдеман, — Надеюсь, вы войдете в мое положение. Не хочу, чтоб меня здесь застали.
