У дома была пристройка, в которой Клаус держал разнообразный инструмент. На заднем дворе он соорудил навес, даровавший даже в летний зной прохладу, ведь ничто кроме камня не может сохранять холод так долго. Был у дома и мезонин, выдающийся из средней части крыши подобно башенке средневекового замка. Там Клаус когда-то хотел оборудовать кабинет, сам не зная, зачем. Письма он писал редко, да и газет не читал. Если тебе на роду предназначено быть штейнмейстером, едва ли руки, созданные для работы с многотонным весом, привыкнут к бумаге. Но иметь собственный кабинет ему всегда хотелось.
В собственном доме Клаус всегда ощущал покой и умиротворение. Он вложил в каменные стены частичку своей души, и частичка эта поселилась тут. Дома Клаус бывал редко, такова уж судьба всякого магильера, хорошо, если по паре недель в году. Но где бы он ни находился, на учениях или на идеально выложенной брусчатке плаца Ордена Штейнмейстеров в Берлине, мысль о доме всегда грела его. Он знал, что его дом терпеливо стоит и ждет своего хозяина. Что это частичка мира, которая всегда останется неизменной. И он всякий раз напоминал себе об этом, когда очередной артобстрел вспахивал поле, высекая на его поверхности чудовищно извилистые овраги, или срывал в несколько часов целый лес. На передовой, где превращения постоянны и неминуемы, где одни вещи подчас мгновенно превращаются в другие, и даже люди превращаются в вещи, скорчившиеся на полу траншей, неподвижные, учишься ценить то, что остается неизменным.
Клаус любил свой дом, как живого человека. Родители умерли давно, женой он обзавестись так и не успел. Дом был единственным близким ему существом, пусть даже многие считали его состоящим из мертвого камня. Во всяком камне есть сердце, маленькая теплая горошинка в холодной толще. Умение увидеть ее и делает из человека штейнмейстера. Прикасаясь к прочным стенам или поглаживая плиты пола, Клаус ощущал голос дома, мягкий, спокойный и баюкающий.
Дом, который он любил, который построил собственными руками, пропал.
Клаус недоверчиво уставился на то место, где он был, проклиная зыбкое рассветное свечение неба. Какой-то морок, наваждение… Вот приметный поворот улочки, вот старый рассохшийся почтовый ящик, вот захиревшие кусты ежевики, про которую он совсем позабыл. Но где дом?
Клаус отворил калитку, тревожно скрипнувшую ржавой петлей, сделал несколько шагов на негнущихся ногах, и только тогда понял. Что невысокая угловатая громада, торчащая неподалеку и похожая на развалившийся старый зуб, точнее, на его остов, это и есть то, что осталось от дома.
Картина была столь неожиданна и непривычна, что Клаус даже не сразу почувствовал отчаянье. Он замер, оглушенный, возле калитки, и все смотрел на изувеченные остатки дома, не в силах осознать случившееся. Так может замереть пехотинец на полушаге, почувствовав удар пули в грудь. Он видит рваную дыру в своей форме, чувствует, как мертвеют собственные пальцы, как под ногами делается влажно от пролитой крови… Но отчаянье с опозданием добирается до него. Первое что он ощущает, это величайшее изумление. От того, что все-таки случилась та невозможная вещь, в которую он в глубине души никогда не верил. Изумление столь велико, что просто не оставляет места чему-то кроме.
Клаус замер, разглядывая руины, в которые превратился его дом. Беспомощные, жалкие, они ничем не напоминали то, что прежде находилось на их месте. Груды битого камня, разбросанные далеко вокруг чудовищным разрывом. Кусок перекрытия, топорщившийся откуда-то из глубин каменной раны, как обломок кости. Дверная створка, сломанная пополам, лежащая в канаве позади дома. Россыпь кирпичей на месте колодца. Рваные клочья винограда, который когда-то поднимался по стене. Осколки стекла. Половицы. Перила от лестницы, выглядящие почти целыми.
Дома больше не было. Неведомая сила смяла его и разорвала чудовищными когтями, с легкостью справившись с камнем и деревом. Сила глупая, злая, бессмысленная, ведь никому не мешал этот дом, простоявший тут уже десять лет, ладный, крепкий и красивый. Но сила, пронесшаяся здесь, умела лишь уничтожать. Она, в отличие от штейнмейстера Его Величества, не могла противиться своему предназначению. Она просто выполнила свою работу.
Клаус опустился на остатки кладки, положил руку на изувеченный камень. Ему показалось, что он чувствует чужую боль. Боль большого, сильного, но смертельно раненного тела. Клаус погладил камень, словно это могло приглушить боль.
— Ничего, старичок, — сказал Клаус камню, — Мы с тобой старые вояки, не в таких переделках бывали, верно? Вернешься и ты в строй, дай мне только время. Руки у меня на месте, голова как будто тоже… Выстроим тебя заново, будешь краше, чем прежде.
Клаус раскрыл ладонь и сделал несколько коротких движений пальцами. Пальцы были большими и сильными, под стать телу, но умели двигаться удивительно ловко, едва заметно. Надо только проникнуть сквозь каменную толщу, увидеть теплое зерно, прикоснуться к нему и…
Несколько каменных блоков беззвучно оторвались от земли и воспарили, невесомо покачиваясь, точно сработанные из папье-маше. Клаус некоторое время смотрел на них рассеянно. Потом щелкнул пальцами. Камни попадали с сердитым брюзжанием, только земля во все стороны полетела.
— Но в этот раз мы будем работать иначе, — сказал Клаус вслух, — По старинке. Больше никаких магильерских фокусов, старичок. Теперь все по-честному. По-настоящему, понимаешь?
Он взял в руки большой расколотый камень. Мертвая тяжесть заставила его напрячь мышцы. Осколок в ноге раскалился, стал нестерпимо жечь. Но Клаус заставил себя оттащить расколотый камень на самый угол своего участка. Потом вернулся за следующим. Перенес и его. Взялся за третий. Он не собирался даром терять времени. Про штейнмейстеров по трактирам болтают всякие россказни, но в одном они соответствуют истине. Штейнмейстеры — очень упорные ребята.
Он работал с рассвета, и к полудню уже выбился из сил. Тело отказывалось подчиняться, кости скрипели, как балки, на которые возложили излишнюю тяжесть, мышцы трепетали, охваченные жидким огнем. Когда-то сильное и выносливое, его тело двигалось медленно и неохотно. Ужасно мучила одышка. Под ребрами тяжело билось сердце. По лицу тек липкий пот.
Клаус растаскивал остовы своего дома, сортируя камни и выделяя те из них, что еще можно будет использовать. Таких было мало. Многие превратились в крошево и пыль. Разбирая завалы, кашляя от висящей в воздухе пыли, Клаус то и дело находил что-то знакомое, занозой впивающееся в грудь. Осколок настенной лампы. Треснувшая столешница из его кабинета. Сплющенный заварочный чайник. Оконный переплет. Каминные щипцы. Держать эти находки в руках было тяжело. Клаус заставлял себя сосредоточиться на основной работе.
Если он хочет построить дом, ему придется начать с нуля. Даже фундамент настолько пострадал, что его пришлось бы менять. Это означало огромное, неисчислимое количество усилий. Обычному человеку не так просто построить большой каменный дом в одиночку. Практически невозможно. Разве что он обладает упрямством и упорностью настоящего штейнмейстера…
Возле его дома за этот день успели побывать люди со всей деревни. Всякий раз, видя знакомое лицо, Клаус кивал, здоровался, но работы не прекращал. Работы впереди было так много, что необходимость хоть на минуту прервать ее, вызывала у него едва ли не ужас. Поэтому он работал, тяжело дыша, обливаясь потом, таща очередной камень с упорством Сизифа.
