— Ни к чему тебе эта глухомань. Ты же, мой дорогой, урожденный вассермейстер, повелитель воды. Я думаю, морской курорт подойдет тебе больше всего.
— Морской курорт, отлично. Есть какие-то конкретные предположения?
— Хайлигендамма. Это в Бад-Доберан
[27]. Думаю, партия может позволить тебе неделю отдохнуть на морском берегу и отрешиться от суетности Берлина. Он, кажется, делается все более и более мрачен с каждым годом. Что скажешь?
Кронберг вспомнил неприветливое Балтийское море. Всегда прохладное, всегда тяжелое, сонное, как прооперированный тяжелораненый, отходящий после наркоза.
— Предпочитаю французские курорты, — осторожно сказал он, — Может, Ривьера?.. Там сейчас должно быть весьма славно.
Мартин покачал головой. Так убежденно, что сразу делалось ясно — спора не последует.
— Извини, старик, но в этот раз ты будешь отдыхать в Хайлигендамме. Что такого? Прелестное место. Белый город! Отличный отель, между прочим, я сам там останавливался в прошлом году. Как его… «Виндфлюхтер». Немного помпезно, но в лучших традициях старой империи. Все к твоим услугам. Ты, кажется, все еще холост?..
— Да, — подтвердил Кронберг, — Партия сэкономит на одном билете.
— Может, подруга?..
— На данный момент в штате не числится.
— Жаль, — Мартин искренне огорчился, — Парой было бы удачнее. Маскировка изящнее. Знаешь, как это бывает… Уставший партийный чиновник с пассией, непродолжительный роман на морском берегу…
— Ничего не могу поделать, Мартин. Придется мне ехать одному.
— Еще вина?
— Нет, не стоит.
— Хорошо, — Мартин откинулся в кресле, забарабанил пальцами по подлокотнику, — Билеты на поезд уже заказаны. Поедешь первым классом, конечно. Ах да, выезд через два дня, в среду. Извини, не мог предупредить тебя заранее.
— Ничего страшного. Я привык к разъездам, и вещи собирать недолго. Фронтовая привычка.
— Хорошо. Ладно, так даже проще.
Мартин подобрался, мгновенно сделавшись из расслабленно-небрежного собранным и внимательным. Глаза прищурились, и даже шелковое одеяние перестало выглядеть так нелепо, под ним даже как будто проступили крепкие мышцы. Подобные перемены были Кронбергу знакомы. И предвещали они только одно. Наконец-то начиналась работа. Настоящая работа.
— Кто? — прямо спросил он.
Мартин удовлетворенно кивнул, словно ждал этого вопроса.
— Держи.
Из кожаной папки с тиснением, лежавшей на кофейном столике, Мартин ловко извлек небольшую фотокарточку, взглянул на нее, усмехнулся, и передал Кронбергу. Кронберг принял маленький картонный листок и, еще не повернув его к себе матовой поверхностью, понял, что не обнаружит там чарующего пейзажа Шварцвальда, разлива Рейна весной или какого-нибудь древнего собора. Фотокарточки, хранящие тепло рук Мартина, были особенного свойства.
Всегда особенного.
С этой на Кронберга глядел незнакомый мужчина лет сорока с небольшим. Короткие волосы с уже заметными залысинами, массивный крепкий лоб, вытянутое лицо с несоразмерно узким подбородком. Наверняка, упрямец и пылкий оратор, есть что-то такое в беспокойном взгляде, который угадывается даже в неподвижном изображении.
— Кто он? — спросил Кронберг.
— Не имеет значения, — Мартин отпил вино и, судя по движению челюсти, стал гонять его языком во рту. Кронберг ощутил циркуляцию жидкости в его ротовой полости. И едва подавил искушение загнать это вино Мартину в носоглотку, заставив закашляться.
— Если ты думаешь, что меня возьмут, и я расколюсь на допросе…
Мартин замахал руками, чуть не пролив вино из бокала на отличный ковер.
— Не подумай, что я тебе не доверяю. Ты работаешь чисто. Всегда очень чисто. Ни полиция, ни ищейки Гинденбурга даже не думают глядеть в твою сторону. Ты вне подозрений, мой дорогой. Просто мне показалось, что имя — лишнее. Нам, старым воякам, не стоит слишком глубоко лезть в политику. Там, на войне, мы убивали людей, видя только их лица, не зная ни имен, ни воззрений. Чужое лицо уже было мишенью, и имен мы не спрашивали.
— Мы не на войне, — сказал Кронберг безразлично. Порция безразличности была щедрее, чем напиток в стакане. И даже лед был отмерян в равных пропорциях.
В глубине роскошных апартаментов Мартина он видел зеркало в богатой раме, и отразившихся в них людей — тяжелого коренастого толстяка в багровом шелковом халате с кистями, развалившегося в кресле с бокалом в руке, и худого строгого господина лет пятидесяти с подкрашенными волосами и тонкими ухоженными усами. Господин этот сидел в кресле вытянувшись, как жердь, и даже гражданский, хорошего сукна, костюм не мог скрыть его военной выправки и напряженной позы.
Господин в костюме выглядел уставшим и нервным. Это ему ужасно не понравилось.
— Ошибаешься, приятель, мы на войне, — Мартин негромко рыгнул и потер краем бокала нос, — Если стихает шум канонады, это не значит, что война закончилась. Это значит, что обслуга подтаскивает к пушкам новые снаряды. Наша война еще не закончилась. Просто пушки на время замолчали… Но будь уверен, мы их еще услышим. И скорее всего, довольно скоро. Мы все еще на войне. Дело в том, что война сместилась с нейтральных газетных полос в глубокие политические траншеи и дипломатические блиндажи. Раньше мы воевали за клочок земли, теперь — за голоса избирателей и финансовые источники. Ничего, в сущности, не изменилось. И, в отличие от войны кайзера, свою войну мы ведем куда как успешнее. Мы уже стали одной из ведущих политических сил во всей Германии. В этом году Гинденбурга нам не свалить, но помяни мое слово, на следующих выборах мы возьмем свое…
Кажется, Мартин опять собирался приступить к одному из своих бесконечных монологов. Форма их постоянно менялась, но суть Кронберг давно понял. Суть эта оставалась неизменной. Менялась форма, но основные тезисы были легко узнаваемы, как знакомые до мельчайших деталей силуэты британских линкоров.
Кайзер, бросивший цвет магильерства в бессмысленную мясорубку войны, предавший своих верных слуг, на чьих плечах столько лет держалась династия. Подлые социалисты, ударившие в спину и видящие в магильерах лишь имперских псов, достойных живодерни. Французы, которые хотят выжать Германию досуха, до той степени слабости, чтоб она не могла даже протестовать против непомерных репараций. Ну и, конечно, затаившиеся коммунисты, которые пытаются улучить момент и вновь нанести смертоносный удар.
Некоторые тезисы казались Кронбергу не грозными линкорами, а смазанными низкими силуэтами подводных лодок, которые сложно различить на фоне волн, но которые, в то же время, таят в себе огромную опасность. Германию надо спасать. И сделать это сможет лишь спаянная сила, способная действовать организованно, решительно и сплоченно. Этой силы нет у социалистов, у анархистов, у Гинденбурга, даже у коммунистов. Она есть только у тех, кто с рождения привык чувствовать себя опорой государства, быть членом особой касты, скрытой в германском народе, но, в то же время, всегда державшейся наособицу. Сила поднять Германию и вести ее вперед есть только у магильеров, брошенных и преданных слуг империи. Но политическая война — особая война, тут нет атак во фронт, а стрекот газетных станков эффективнее пулеметного заграждения…
