— Скажите, профессор, — сказал он, оправляя жилет, тоже хороший, в тон пиджаку, да еще при серебряной цепочке, — Сколько еще потребуется визитов до полного излечения?
— Полагаю, хватит трех.
— Трех? — жалобно уточнил он, — А не много ли?
Видно, уже жалел о деньгах, оставленных на моем столе в виде премии.
— Ничего не могу поделать, — строго сказал я. Нам, врачам, строгость всегда удается наилучшим образом, сам не знаю, отчего, — Сифилис — крайне прилипчивая болезнь, а ваш случай не самый простой. Чтобы вылечить его, мне приходится в значительных количествах уничтожать направленным излучением вредоносные бактерии, так называемые «Treponema pallidum», находящиеся в вашем организме.
— Конечно, я все понимаю, — закивал он головой, как китайский болванчик, — Но, может, можно ускорить процесс?
— Если вам кажется, что мой метод излишне долог, обратитесь к обычным врачам. Пусть лечат вас ртутной мазью.
— Ну зачем же ртутной… — пациент мгновенно сделался покладистым и улыбчивым, — Я все понимаю. Раз три, значит, три. Конечно. А вот еще… Профессор, возможно ли будет впоследствии обратиться по другому вопросу, столь же деликатного свойства?
— Например?
Пациент покраснел. Точнее, едва заметно порозовел. Слишком большой слой подкожного жира, чтоб явственно краснеть.
— Я имею в виду, возможность, так сказать, полноценной личной жизни. Как говорят врачи, potentia
[32].
— Не занимаюсь, — отрезал я решительно, как ланцетом полоснул, — Если вас это интересует, обратитесь к доктору Кляушвицу, он практикует на Хунд-штрассе, неподалеку.
— Ох, простите, профессор, премного простите. Конечно. Итак, еще три процедуры. Буду у вас в пятницу.
— Жду вас, — сказал я, вытирая руки белейшим полотенцем и уже жалея, что так грубо ответил.
— Оревуар!
Когда пациент вышел из смотровой, я все еще стоял возле раковины и глядел в собственное отражение. Скверное, скажем честно, отражение. Глаза вполне человеческие, серые, но извольте видеть, какое нервическое у них поведение, скачут совершенно непредсказуемо. Как у тех бедолаг, что когда-то, собрав по частям в воронках, тащили ко мне на операционный стол.
Нервы, дружище Фриц, у тебя попросту сдают нервы. Излишнее напряжение. Оно уже, несомненно, сказывается. Стал слишком резок с пациентами, грублю не к месту. Есть такое заболевание — душевное ужесточение?.. Кажется, нет. Не помню.
Очнулся я от звука собственного голоса, и обнаружил, что напеваю:
Милая Аида, солнца сиянье,
Нильской долины дивный цветок.
Ты радость сердца, ты упованье,
Моя царица, ты жизнь моя!
[33]
Удивительно прилипчивое либретто, привязалось, как окопный тиф. А в минуты размышлений так и вовсе начинаю напевать, сам того не замечая.
В смотровую заглянул доктор Борлиндер, мой ассистент. Как всегда, безукоризненно выбрит и прекрасно одет. Может быть, излишне щеголевато, но ему это идет. Доктор Борлиндер прекрасный человек, мой незаменимый помощник. Что бы я делал без него?
— Профессор? — он вежливо постучал костяшками в дверь, — Пациентов больше на сегодня не записано. Я могу быть свободен?
— Конечно, доктор. Благодарю вас за помощь, вы, как обычно, необычайно мне помогли.
Доктор Борлиндер смутился, как полагается воспитанному человеку и профессионалу своего дела.
— Вы преувеличиваете, профессор. В конце концов, я обычный врач, в любой клинике таких пруд пруди.
— А я тогда кто? — сердито спросил я.
— А вы — лебенсмейстер, — сказал он негромко, но твердо, — Мировое светило и надежда медицины.
При слове «лебенсмейстер» вздрогнул отчего-то я сам. Быстро оглянулся, точно пытаясь себя уверить, что в смотровой кроме меня и доктора Борлиндера никого нет.
— Кхм. Простите, а этот… это… Оно где?
Доктор Борлиндер — необычайно проницательный человек, что неудивительно. Незаменимое качество для хорошего ассистента на сложных операциях.
— Это уехало после обеда, — спокойно сказал он, — Стащило из моего бумажника двадцать марок, между прочим. Не исключено, что снова на кокаин и женщин сомнительной репутации, чье общество в последнее время делается навязчивым.
— Бога ради, простите! — кажется, у меня даже кулаки сами собой стиснулись, а голос зазвенел совершенно недопустимым для мирового светила и надежды медицины образом, — Вот, возьмите, пожалуйста…
— Ерунда, профессор, не стоит. Поменьше вы бы обращали на него внимания. Насколько я вижу, в последнее время вы находитесь в очень утомленном состоянии. Не желаете, я налью лавровишневых капель?
— Ни к чему. Мне просто нужен небольшой отдых, доктор. Кстати, надеюсь, вы не слишком спешите домой сегодня?
— Нужна моя помощь на операции? — деловито уточнил доктор Борлиндер.
— Нет, сегодня никаких операций. Я надеялся, вы останетесь на ужин. Фрау Зелда приготовила свой легендарный гуляш со свининой. Фантастическая вещь, возвращает волю к жизни сильнее, чем все мои лебенсмейстерские чары. Говорит, фамильный рецепт от ее прабабки, которая была домохозяйкой у одного тоттмейстера.
При упоминании тоттмейстера доктор Борлиндер нахмурился, как и полагается всякому врачу, но сразу было видно, что предложение будет им принято. Совместные ужины составляли нашу добрую традицию, а в последнее время часто служили и единственной отдушиной. С тех самых пор, как я провел ту злополучную операцию и…
Но поужинать нам так и не удалось, потому что в прихожей тревожно и дерзко зазвонил телефон. Мне оставалось лишь развести руками.
— Слушаю, — сказал я в трубку, — Кто это?
Мягкий голос из трубки ответил, кто, и у меня мгновенно засосало под ложечкой. Впрочем, спустя секунду голос произнес — «Соединяю вас с господином …», и у меня отлегло от сердца. Зря отказался от капель, вот уже и от обычного телефонного звонка хватает невидимой рукой за кишки. Нервы ни к черту. Да и время, время сами знаете, какое…
— Привет, Фридрих!
Только один человек называет меня по второму имени, Фридрихом. Я же называю его так же, как называл двадцать лет назад, когда мы вместе барахтались в окопах.
— И тебе привет, Хайнц.
Голос у моего приятеля Хайнца очень звучный и уверенный, совсем не докторский. Что никогда не мешало нам мило болтать в те краткие минуты, когда мы оба находили свободное время. Кажется, у него этого времени было еще меньше, чем у меня. А ведь и я, надо думать, не самый последний в Берлине человек…
