— Не сразу, но выиграем, — заверил Хейнц, — У нас надежная база и лучшие люди. Магильеры вернутся в Германию, Фридрих, вернутся не как пощаженные псы, которых милосердно пускают обратно в дом, а на правах ее достойных слуг.
— Слуги, вернувшись в дом умершего хозяина, обычно сами становятся хозяевами.
Хайнц пригладил волосы, жест, выдающий не нервное напряжение, а легкую досаду. Он никогда не злился и не нервничал, для него все стало ясно еще много лет назад, когда он носил другую фамилию, а вместо отлично отделанного кабинета служила затопленная жидкой грязью землянка.
Я даже позавидовал этой его воображению. Он видел будущее Германии и свое собственное удивительно ясно и четко. Мне же оно представлялось месивом из костей на рентгеновском снимке. Такое бывает, когда пуля раздробит сустав или осколок снаряда вонзится в грудную клетку.
— Мы не претендуем на тайную власть, — заявил Хайнц, — Наша маскировка — мера вынужденная и временная. Мы скинем ее, как только убедимся, что все идет как надо.
— Одним словом, как только получите власть.
Но сбить уверенность с Хайнца таким выпадом нечего было и думать. Конечно, он наперед знал все мои приемы, да и разговор этот звучал не в первый раз.
— Да. И магильеры вернутся. Мы проследим, чтоб с магильеров были сняты все подозрения и обвинения. Ты сможешь честно именоваться лебенсмейстером, и никто даже не подумает косо взглянуть на тебя. Смоем краску кайзерской своры и угнетателей простого народа.
— Этим ли кончится, Хайнц? — устало спросил я, — У меня ведь тоже много приятелей среди бывших сослуживцев. Иногда они позволяют себе сказать кое-что в личной беседе. Слово там, слово там… Я собираю эти слова по отдельности, как шрапнельные пули. Наверняка вы пойдете дальше. Сперва очистите наши имена от подозрений, потом объявите магильеров равными с прочими людьми. А вот потом что? Не станут ли магильеры благодаря вашим усилиям высшими среди равных? Новой опорой общества и его элитой? Разве не на эту роль вы метите?
— Прекрати дурачиться, — мягко сказал на это Хейнц, — Ты можешь с закрытыми глазами сжечь злокачественную опухоль в человеческом мозгу, даже не прикасаясь к нему. И я когда-то мог, пока не забыл магильерскую науку. Но этого не сможет ни один обычный врач. Опора общества? Отчего бы и нет. Благодаря нам, общество может вступить в золотой век сразу после самоубийственной войны. Ты представляешь, что будет, если нам позволено будет выйти из тени и применять наши силы не только на фронте? Наука, промышленность, искусство… Мы, магильеры, освобожденные от цепей, занявшие свое истинное место, сможем принести Германии невиданное процветание!
— Ну да, допустим. Фойрмейстеры станут раздувать домны на заводах, а вассермейстеры возьмут на себе ирригацию…
— Ты язвишь, но в целом не далек от истины.
— Что, и для тоттмейстеров работу найдете в этом новом лучшем мире?.. Где? Следить за тем, что покойники на кладбище строем шагали в свои могилы?
— Ты снова валяешь дурака, — со вздохом констатировал Хайнц.
— Я смеюсь, — сказал я серьезно и сухо, совсем не шутливым тоном, — Потому что вы не замечаете очевидного. Я бы сказал, что вы все слепы, если бы не имел возможности заметить, что у всех у вас глазные склеры в прекрасном состоянии. Вы не видите очевидного. Что в обществе, где быть магильером будет значить принадлежать к элите, скоро станет опасно быть не магильером, а обычным человеком.
Хайнц наклонил голову, как обычно поступал на сложных полосных операциях. Еще со времен обучения я помнил за ним эту привычку. Удивительно, в нем за эти годы изменилось многое, но только не эта смешная привычка.
— Что ты хочешь сказать?
— Только то, что ваш новый прекрасный мир мгновенно прекратится в магильерократию, где всем, не имеющим дара, будет уготована роль обслуживающего персонала, — четко и раздельно сказал я, — А может даже, и низшего сорта.
— Фридрих, это лишь твоя собственная болезненная фантазия. Мы не собираемся строить из себя небожителей и новый, улучшенный сорт, человеческой расы.
— Вы слишком озлоблены после войны. Да-да, и ты тоже. Вы презираете людей. Считаете, что они предали вас, опозорили, вышвырнули. Что они неизмеримо слабее и хуже вас. Ну так ответь на свой вопрос сам. Что их ждет, когда у власти окажутся магильеры?..
— Твои прогнозы удивительно мрачны.
— Я лечу сифилитиков, Хайнц, — я позволил себе улыбнуться, — И знаю, чем заканчиваются самые лучшие помыслы. А теперь закончим. Знаю, тебе не терпится втянуть меня в этот разговор, но он мне окончательно надоел еще много лет назад. И твои позиции за это время лучше не стали. Оставим, как есть. Если я стал слишком болтлив или откровенен, не высылайте меня ни в Париж, ни в Ниццу. Просто пошлите ко мне специалиста. Хорошего специалиста. У вас ведь есть такие? Любой опытный лебенсмейстер сможет закупорить хорошим тромбом мои легочные артерии, чтоб вызвать инсульт. Это несложно, и выглядеть будет естественно. Но я останусь в Берлине.
Хайнц вздохнул и некоторое время приглаживал волосы.
— Все лебенсмейстеры лечат мигрень, и лишь ты один ее вызываешь, — проворчал он, — Не будет никаких специалистов. Напротив, я уже долго пытаюсь сохранить твою голову.
Хороший человек Хайнц. Сколько лет меня терпит. Другой бы давно сдался.
— Что за бумажка в этот раз? Очередной донос? Надеюсь, этот будет хоть немного оригинален.
Хайнц взял со своего письменного стола исписанный лист бумаги. Я полагал невежливым читать это деликатное послание без приглашения, но машинально отметил, что почерк у него очень неряшливый и неумелый, едва ли не детский.
— О, в этот раз ты будешь доволен. Исключительная бумажка. Итак, — Хайнц приблизил лист к глазам, но очков надевать не стал, у него всегда было исключительно острое зрение, — «Сообщаю, что гражданин Вервандер, именующий себя профессором и врачом, использует у себя на дому магильерские приемы, причем с целью оказания медицинской помощи, и берет за свои магильерские услуги деньги…»
Я ощутил некоторое разочарование.
— Никакой фантазии. Снова одно и то же, как по кальке.
Но Хайнц не выпустил листа, лишь махнул мне рукой, слушай, мол.
— «Кроме того, он допускает крайне опасные речи наедине со своим приспешником и таким же вредителем, доктором Борлиндером. Сообща, во время ужина, они ругают Веймарскую республику и ее канцлера, позволяя себе откровенно враждебные высказывания и антинародную клевету, при этом часто вспоминают кайзера Вильгельма и старый режим. Сам Вервандер приказал своей прислужнице, с которой, вероятно, состоит в незаконной любовной связи, фрау Зелде, сжечь переписку Гинденбурга с Людендорфом, что и было ею…»
Я позеленел. Рядом не было привычного зеркала из смотрового кабинета, но я вдруг явственно почувствовал, что зеленею. Дыхание заклокотало в груди. Хайнц бросил на меня взгляд и усмехнулся.
