– Дайте этому какую-нибудь саблю, – пренебрежительно бросил он реконструкторам.
– Хуяблю, – зло ответил я. – Ты меня вызвал? Выбор оружия мой.
Я подхватил из кучи первую попавшуюся фанерную алебарду. Димасика перекосило. Ну да, с саблей он поди каждый день тренируется. А этот дрын – оружие рядового, их высочеству западло.
Бердыш он выбирал тщательно, взял самый лучший – окованное медными кольцами древко, стальное лезвие с широкой елманью – только затупленное. Ну и дурак. Рубились бы мы острым оружием насмерть – имело бы смысл, а так – та же палка, что у меня, только вдобавок тяжелая и неудобная.
– Оставь себе этот тулуп, – буркнул я Олегу, снова попытавшемуся всучить мне куяк.
– Но… – растерялся он.
Я не стал спорить, просто зашел в огороженное пространство, где уже дефилировал красивым пружинистым шагом Димасик. Бердыш он держал картинно, чуть наотлет, поигрывая начищенным лезвием и ловко меняя ударную руку.
– Бой! – скомандовал кто-то сзади, и Димасик пошел на меня, держа оружие наискось поперек груди, готовясь к секущему удару. Я сделал шаг назад, вставил лезвие своей алебарды между столбами ограды и резко нажал. Фанерный клинок с хрустом отломился, оставив меня с двухметровым шестом, который теперь не перевешивало на одну сторону. Не ожидавший такого странного поступка противник на секунду застыл, растерявшись, и я крутнул палку прямо от забора, по горизонтали на высоте груди, раскручивая ее руками и разворотом туловища, как при игре в лапту. Думаю, метров двадцать – двадцать пять в секунду набрал ее конец, когда врезал ему чуть повыше локтя, между наручем и коротким рукавом кольчуги. Это как из дробовика пулю словить. Ну, почти.
Я бросил сломанную алебарду и пошел к выходу, не оборачиваясь на оседающего с криком на землю Димасика. Палкой по руке – это очень, очень, невыносимо больно. Кость я ему не перебил, но ушиб знатный, сейчас вырубится… Да, вой, скатившись в глухой утробный стон, утих, как уставший граммофон. Болевой шок.
– Врача, врача, скорую вызовите ему, быстрее! – забегали вокруг. Павлик, Анюта и эта, как ее… Оля смотрели на меня огромными глазами персонажей манги. Ну, извините, красивого рыцарского поединка не вышло.
– Вау… Это было весьма брутально! – сказала тихо Павликова подружка.
– Антон, какого черта! – схватил меня за рукав Олег. – На хрена ты так? Вот почему ты злой такой?
– Злой? – Я выдернул руку. – Я, блядь, злой?
Меня затрясло от ярости. Я шагнул к нему и, подтянув к себе за воротник рубахи, тихо заговорил прямо в лицо:
– Скажи мне, Олежень, это я подпрыгивал, раздувая гребень? «Ко-ко-ко, биться-колотиться, кукареку-заклюю»? Какого хера? Почему злой тут я? Я должен был дать себя отмудохать этому долбоебу, чтобы все суетились вокруг меня и жалели? Тогда я был бы не злой?
Я отпихнул его и выдохнул, успокаиваясь.
– Так вот – не дождетесь. Кто к нам с мечом придет – тому сюрприз!
Я развернулся и, ни на кого не глядя, пошел к палатке. В этот момент мне никого видеть не хотелось. Уселся на мостки над рекой, сидел и упивался обидой, пока Анюта не подошла и не села рядом.
– Прости, Антон, – сказала она.
Я промолчал. Если женщина просит у вас прощения, никогда не спрашивайте «за что». Просто запомните этот момент, вряд ли их будет в жизни много.
Анюта обняла меня, положила голову на плечо и засопела в ухо, как маленький уютный ежик. Мне стало щекотно и смешно, и я перестал обижаться на мироздание и человечество. Хрен с ними с обоими.
– Пойдем, там сейчас бугурт начнется, – затормошила меня Анюта.
И мы пошли.
Возле загородки наяривал на гитаре частушки разбитной скоморох. Босой, в драных полосатых штанах чуть ниже колена, в пронзительно-зеленой подпоясанной веревкой рубахе и ушастой шапке-колпаке. На лице его были нарисованные алым пятна щек, черные брови вразлет на половину лба и висела мочальная борода на веревочках. Только по виртуозному синкопированию в проигрышах и горбатому носу я опознал Менделева.
Ты не удивляйся, мама,
Что хожу я холостой!
Поддоспешник на мне драный
И мечишко небольшой!
Менделев пел лихо и весело, рядом с ним приплясывала девушка в смешном пестром колпачке, красно-зеленом кафтанчике, шахматных чулках и красных полусапожках.
Ты играй, играй, гармошка.
Двадцать пять на двадцать пять
Заводи, ребята, драку,
Наша вынесет опять!
Лицо девушки было скрыто за водопадом черных волос. Она выводила мелодию пронзительным свистом дудочки-жалейки, а Менделев, пьяный и веселый, запевал:
Выходи на середину,
Атаман-головорез,
Заведу такую драку —
Зашумит зеленый лес!
Звенела гитара, плясала девушка, вокруг шумел лагерь, всем было весело. И только у меня до сих пор неприятно тянуло под сердцем, как будто я допустил какую-то страшную, непоправимую ошибку.
Говорят, что мы буяны,
Нам на это наплевать.
Нам бы драться, задираться
Да девчонок обнимать!
На огороженной площадке выстраивались, разбиваясь на две линии, реконструкторы. Кто попроще – в набивных тегиляях и плотных шапках, кто попонтовее – брякая металлическими пластинами разнообразных бронек.
Выхожу во чисто поле —
Предо мною цельна рать.
Эх, землица, мать родная,
Дай мне силы устоять!
Менделев, раздухарившись, выдавал проигрыши один другого сложнее, пальцы его так и бегали по грифу. Он закрыл глаза, но на веках оказались нарисованы гримом другие, жутковатые, козлиные, оранжевые с вертикальным зрачком.
Я на битву собирался,
Тятька ножик наточил,
Мамка гирьку навязала,
Брат обрезок зарядил!
Девушка вспрыгнула на пенек и теперь выплясывала на нем, мелькая красными полусапожками. Пронзительный ноющий звук жалейки впивался в гитарный перебор, как гребень в косу.
Мы вам щас частушки пели
Пили, ели, пили, ели.
Танцевать теперь пойдем,
Но сначала всех побьем!
Мартын закончил совсем уже умопомрачительной кодой, и в наступившей тишине Олежень громко скомандовал:
