Я решительно пресек поползновения Оленьки, которая, ничуть не расстроившись, потащила из-за стола Павлика. Благодаря своему таланту он грозно выглядел пьяным в жопу, хотя на самом деле был просто пьяненьким в попочку.
Они скрылись в ближайшей палатке, которая стала ритмически колыхаться под страстные причитания: «Давай, давай, ты такой брутальный! Ты так классно это делаешь! У тебя такой большой…» – интересно, она и во сне не затыкается? Впрочем, все были пьяные, и всем было плевать. Из-за стола то и дело выбирались парочки и уходили раскачивать палатки или трясти кустами. Я осторожно приобнял одиноко хохочущую неизвестно над чем Анюту и повел к реке, деликатно обходя самый остервенелый совокуплеж.
Радуясь, что поставил палатку далеко от этого балагана, уговорил девушку на ночное купание, и мы плескались в темной прохладной воде, пока она не замерзла и не протрезвела.
– Уф, спасибо, что забрал меня оттуда, – сказала Анюта, дрожа и завернувшись в полотенце. – Прямо не знаю, что на меня вдруг нашло. С первого курса столько не пила.
– Еще искупнешься?
– Нет, хватит, уже отпустило. Пойдем в палатку, меня надо согреть…
Некоторое время спустя мы лежали разгоряченные и голые, переплетя конечности, и приходили в себя.
– Так странно стало жить… – задумчиво сказал Анюта. – Не всегда понимаю, где я и зачем. Пытаюсь вспомнить – но воспоминания путаются. Иногда помню то, чего не было, иногда – забываю очевидное. Не могу восстановить последовательность событий – как понять, что за чем происходит, если все время тот же день? Кажется, что следствия опережают причины…
– Мироздание, крутясь на месте, протирается до дыр, – припомнил я слова Вассагова.
– Но все равно это лучше, чем…
– Чем что?
– Чем всякое другое. Давай спать, что ли? Ох, будет у меня утром голова болеть…
– Ложись, я сейчас покурю и тоже лягу.
Анюта завозилась, заползая в спальник, а я вылез с сигаретой. В ночи цвиркали какие-то насекомые, в реке плескала рыба, шум пиршества в лагере практически затих, только доносились изредка какие-то пьяные вскрики – в кустах кого-то то ли били, то ли ебли.
На голую спину немедленно начали пикировать завывающие комары. Я достал из рюкзака зеленую змейку цыганской спирали, запалил от зажигалки, раздул огонек, аккуратно пристроил на камушек у полога так, чтобы не прожечь ткань. От прессованной травы в палатку потянуло сладковатым приятным дымом, комары набрали высоту и барражировали там, навязчиво гудя, но не снижаясь. Мне стало интересно – уже наступило новое сегодня, или все еще старое? Лезть в куртку за телефоном было неохота. Я докурил, погасил окурок, прикопал его в землю и полез в спальник.
Мне приснилась большая комната с задрапированными темной тканью стенами. Круглый деревянный стол, свечи в бронзовых подсвечниках, пыльные бутыли зеленого стекла, какие-то расписные кубки. Вокруг стола на резных массивных стульях сидели люди. Я с удивлением узнал Кеширского, который был одет как настоящий реконструктор, – в расшитый голубой кафтан, синие шелковые порты и алые сапоги с загнутыми острыми носами. На лице его, всегда безупречно выбритом, сейчас красовалась небольшая курчавая бородка, о кубок постукивали перстни, но при этом на голове был разноцветный треххвостый шутовской колпак с бубенчиками. Рядом с ним, вальяжно раскинувшись, расположился Председатель, имени которого я так и не запомнил, – он косплеил купца первой гильдии. Прилизанные волосы, окладистая борода, сюртук с искрой, белая жилетка с золотой цепочкой часов, смазные сапоги – только по хитрому прищуру глаз и узнал. Третьим, в полупрофиль ко мне, сидел незнакомый архиерей, в ниспадающем черном облачении с массивной драгоценной панагией и высоком клобуке с блестящим крестом. У него было неожиданно неприятное лицо с уродливым шрамом через левую щеку, который перекашивал рот в сардонической кривой ухмылке. Четвертый был ко мне спиной, и из-за высокой спинки стула я видел только рукав кожанки да лампас галифе. Я смотрел на происходящее со стороны, как в кино, осознавая, что вижу сон, и удивляясь символизму происходящего.
– Изловлен ли колдун? – спросил служитель культа носителя кожанки.
– Да, владыко, сейчас доставят, – голос был знакомый, но я не успел вспомнить, где его слышал. Хлопнула дверь, и в комнату вошел генерал Петрищев, одетый в военную форму времен РККА. На синих кавалерийских петлицах его френча красовались два ромба. Генерал – или, если судить по петлицам, комдив – вел, крепко держа за плечо, уродливого карлика в малиновой пиджачной паре. Злое морщинистое лицо его кривилось от боли, руки были связаны за спиной. Спутать его с кем-то было бы сложно – передо мной был Аполлион Адимус, учитель искусства реальности.
– Вот он, владыко. Скрывался у полюбовницы, привести ее?
– Да, не сочтите за труд.
Петрищев кивнул, усадил карлика на стоящий в стороне стул, для чего его пришлось приподнять – коротенькие ножки болтались, не доставая до пола, – и вышел.
– Ты сие учинил, ворожей поганый? – спросил священник строго. – Признайся – и будешь спасен.
– В жопу иди, поп, – гордо ответил Аполлион, – сами пукл полный город развели, а я виноват? Я-то просто денег заработать хотел…
– Не мы развели, – сказал тот, что в кожанке.
– Не вы, так хозяин ваш, – ощерился на него карлик, – один черт. Вот насосутся они, окрепчают – что делать будете?
– Сгинешь ведь, ворожей, – сурово сказал священник.
– Все сгинут, поп! В хорошей компании и в петле веселее!
– Да не он это, – сказал вдруг Кеширский, – не он…
– Молчи, скомороше, – оборвал его архиерей, – ты и сам не без греха здесь. Кто колдуна во град привел, не ты ли?
– Ой, я вас умоляю! – отмахнулся Кешью. – Он потешный. И не он это, говорю вам. Куда ему…
Хлопнула дверь, и Петрищев, держа за голый локоть, завел в помещение Крыскину. В короткой ночнушке и кружевном белье, на ногах – тапочки в виде зайчиков. Лицо ее было пустым и бессмысленным, стеклянные глаза смотрели сквозь собравшихся.
– Любовница его, – с удовлетворением сказал кожаный. – В шкафу у нее прятался, промежду белья, аки моль.
– Ты ее разума лишил, колдун? – спросил священник.
– Вы так и не поняли, – мелким противным смехом засмеялся карлик, – не было там никакого разума.
– Поди сюда, тварь Божия, – архиерей поманил пальцем Крыскину, и она, так же глядя мимо него в пустоту, сделала несколько шагов вперед.
– И верно, пукла это, – сказал он, поглядев пристально в пустые глаза, – не брезглив ты, колдун, однако, – с пустой тварью грешить.
– Предрассудки это, – отмахнулся карлик, – суеверия! Не через это место они высасывают.
– А так сразу и не скажешь, – удивленно прокомментировал Кеширский, без смущения похлопав полуголую женщину по слегка обвисшей ягодице. – Обычно они попроще как-то.
