Хотела бы я пожить тут немножко
Похоже, они оторопели не меньше, чем я. Я производила плохое впечатление, но не могла придумать никаких более толковых объяснений. Охранники сделали мне предупреждение, прочли нотацию о надлежащем поведении на пляже, правилах и штрафах. Я поспешила назад в гостиницу, предостерегая себя: только не оглядывайся. Это Эрнест сказал мне про костры, про сборище в сумерках. Я знала все это, так почему же умолчала? Возникла догадка, что Эрнест изобрел какой-то словесный триггер, временно закрывающий портал. То есть портал, ведущий к самому Эрнесту. Очень даже неплохой приемчик, думала я, но и весьма коварный, если пользоваться им не по делу. Попыталась вычислить, что значит “пользоваться не по делу”, но все это казалось высосанным из пальца. Ты видишь сон, сказала я себе, глядя на силуэт длинного пирса, очерченный лунным светом. И в тот же момент в голове мелькнул указатель на вершине холма, запеленутый в саван из черной москитной сетки.
Утро. Светает, поблекшая луна еще видна. Остальная моя одежда высохла, и я аккуратно свернула ее, а потом, усевшись у окна, дочитала “Полицию, полицию”. Незадолго до финала вдова следователя, которого убили в “Смеющемся полицейском”, переспала в отеле с Мартином Беком – вот уж чего я не ожидала. По ту сторону улицы дрались за недоеденный сэндвич чайки; на пляже – ни следа каких бы то ни было костров.
Автовокзал компании “Грейхаунд”, Бёрбанк
Снова войдя в “WOW”, решила выбросить из головы всю эту историю с кострами, заказала кофе и тост с корицей. В кафе было почти пусто, оно выглядело уютным и как будто принадлежало мне одной. Хотела бы я пожить тут немножко – прямо в “WOW”, в подсобке, где была бы только узкая кровать, стол, чтобы писать, старый холодильник и потолочный вентилятор. Каждое утро варила бы себе кофе в жестяной кастрюльке и, спроворив бобы с яичницей, читала бы в местной газетке об окрестных происшествиях. Просто пробиралась бы по областям компромисса. Никаких правил, никаких перемен. Но ведь рано или поздно все меняется. Так устроен мир. Циклы умирания и воскресения, но не всегда такие, как в нашем воображении. Например, вполне возможно, что все мы воскреснем в таком виде, что сами на себя не будем похожи, в одежде, которую прежде ни за что бы – даже под страхом смерти – не надели.
Подняв глаза от дыры, которую прожег в картине мира мой взгляд, я заметила Эрнеста: он разговаривал с Хесусом, а тот, похоже, был сильно взвинчен. Эрнест положил руку на плечо друга, и Хесус успокоился, перекрестился, неожиданно ушел. Эрнест присел рядом, ввел меня в курс дела. Хесус и блондинка едут на автостанцию компании “Грейхаунд”, ту, что в деловом центре Лос-Анджелеса: на автобусе им ехать до Майами двое суток и еще девятнадцать часов, а там возьмут напрокат машину и доедут до Санкт-Петербурга.
– Хесус что-то сам не свой.
– У Мюриэль много багажа.
А-а, у блондинки есть имя.
– Ты вернул ей ресницы? – спросила я.
– Налетела чайка и их утащила: теперь они, скорее всего, вплетены в гнездо.
Я избегала смотреть ему в глаза – не хотелось ловить его на вранье. Мысленным взором я отчетливо, без малейшего усилия, видела ресницы: завернуты в давешнюю размокшую бумажку, лежат на старой конторке под картиной, изображающей маяк в неумело нарисованных клубах тумана. Приметила книгу, которую Эрнест выложил на стол, – “Арифметический треугольник” Паскаля.
– Ты это сейчас читаешь? – спросила я.
– Такие книги не читают, а впитывают.
Мне это показалось абсолютно логичным; несомненно, у него была спланирована целая сеть шагов вспять – хотя бы для того, чтобы отвлечь меня от костров. Но я, поддавшись порыву, расставила свою сеть – просто захотелось сменить угол зрения.
– А знаешь, несколько лет назад я ездила в Бланес.
Он посмотрел озадаченно: явно не догадывался, к чему я клоню.
– В Бланес?
– Ага. Это в Каталонии, приморский городок в стиле шестидесятых – Боланьо жил там до самой смерти. Там он и написал “2666”.
Эрнест вдруг сделался серьезный-серьезный. Его любовь к Роберто Боланьо чувствовалась почти осязаемо.
– Трудно вообразить, каково ему было – каково стремительно приближаться к финишной черте. Он мастерски овладел способностью, доступной немногим, совсем как Фолкнер, Пруст или Стивен Кинг, – способностью писать и думать одновременно. “Фиксация мыслей и событий каждого дня” – вот как он это называл.
– “Фиксация мыслей и событий каждого дня”, – повторила я.
– Все это он растолковал на первых страницах “Третьего рейха”. Читала эту книгу?
– На середине бросила: места себе не находила.
– Отчего? – сказал он и весь подался ко мне. – Тебе показалось, что что-то случится? А что именно?
– Не знаю: что-то плохое, что-то вырастет из недоразумения, еще чуть-чуть – и вырвется из-под контроля, совсем как в “Принце и нищем”.
– Ты имеешь в виду страшные предчувствия.
– Наверно, да.
Он глянул на мой раскрытый блокнот:
– А то, что ты пишешь, навевает такие чувства? Такую тревогу?
– Не-а. Ну, разве что комичную тревогу, может быть.
– “Третий рейх”. Всего лишь название настольной игры. Он был помешан на настольных играх. Игра – это всего лишь игра.
– Ну да, наверно. А знаешь, я видела его настольные игры.
Эрнест весь засветился, как автомат для пинбола, когда игроку везет по-крупному.
– Ты их видела? Настолки Боланьо!
– Да, когда была в Бланесе – заходила к его родным. Игры лежали во встроенном шкафу, на полке. Я их сфотографировала, хотя, возможно, мне не следовало это делать.
– А можно взглянуть на фотку? – спросил он.
– Конечно, – сказала я. – Можешь взять ее себе, вот только мне, наверно, придется долго ее искать.
Он взял со стола свою книгу – ту, в красно-желтой обложке, возвещавшей о треугольнике. Сказал, что ему надо съездить в одно место, в место, которое очень много значит. Написал на обороте салфетки адрес. Договорились встретиться на следующий день.
– И не забудь фотку.
“Кафе «Те мана», Вольтер-стрит, в два часа дня”. Я свернула салфетку, попросила жестом еще кофе. Увы, я бездумно пообещала Эрнесту фотографию, не посчитавшись с тем фактом, что она хранится где-то у меня в Манхэттене, а я не имею ни малейшего понятия, куда ее засунула – заложила в какую-нибудь книгу, кинула в какую-нибудь коробку с архивом, с сотнями всяческих третьестепенных снимков. Черно-белых полароидных снимков с улицами, архитектурными сооружениями и фасадами отелей, которые я, казалось, запомню навек – а теперь даже опознать не могу.
